Рыжий и Сальери

Как ни странно, даты (особенно смертные) толкают литературных аналитиков на странные высказывания, среди которых есть просто мрачные шедевры.

По поводу смерти Рыжего особенно, на мой взгляд, эксклюзивно высказался Дмитрий Быков*, цитату из коего мне даже не лень привести: «Поскольку культ гибели в провинциальной лирике сформировался давно (тут немалую роль сыграли кризис и гибель Башлачева и Дягилевой, черные эксперименты Летова), автор предпочитает умереть, когда ему нечего сказать. Тогда его по крайней мере помянут кенты. В России как-то подло стало быть живым. И Рыжий, кажется, оказался в плену этой дикой традиции: когда от него потребовался метафизический скачок, качественный рост (круг прежних тем был слишком наглядно исчерпан) – он начинает все чаще заговаривать в своих стихах о смерти, которая постепенно превращается в главный источник вдохновения, главный, если не единственный, способ самоподзавода. В один ужасный момент за это приходится платить. И тогда вместо прыжка в новое измерение делается прыжок в никуда. А то, что способности для этого прыжка, возможности для роста у Рыжего были, – сомневаться невозможно».

Действительно, покивает головой Кирилл Кобрин, дурак какой-то: вместо того чтоб нам на радость метафизически скакать, берет и вешается, слабак: «Как лермонтовский Мцыри, Борис Рыжий, вкушая, вкусил мало меда и оттого умер. Только это был не мед, а яд. Яд русского стиха. Чтобы приобрести иммунитет, надо было вкусить больше, жить дольше. Чтобы стать русским поэтом в том значении, которое вкладывали в это понятие в начале прошлого века, он должен был стать бесчувственным чудовищем. Монстром. Рыжий не смог или не захотел этого сделать, оттого и погиб. Слишком человеческое осталось собой».

Ну да, не посоветовался Борис Рыжий с Быковым и Кобриным, которым, стало быть, виднее, что к чему. Здесь мне и говорить ничего не надо, для шибко умных осталась «посылочка» от самого поэта:

…Когда концерт закончится и важно,
как боги, музыканты разойдутся,
когда шаги, прошелестев бумажно,
с зеленоватой тишиной сольются,
когда взметнутся бабочки и фраки
закружатся, как траурные птицы,
вдруг страшные появятся во мраке –
бескровные, болезненные – лица.
И первый, не скрывая нетерпенья,
кивнет, срывая струны, словно нити,
Связующие вечность и мгновенье:
«Ломайте скрипки, музыку ищите!»

Маски и душа

Олег Дозморов (magazines.russ.ru)

Но речь-то сейчас о прозе Олега Дозморова, осторожной и нервной. Он начинает издалека, прекрасно зная, что читатель (даже просто на заголовок взглянув) ждет от него сакрального имени. И не торопится, откладывая историю с премией «Мрамор» на десерт, на последние странички.

На подступах: «Рок, судьба, фатум, фортуна, участь, удел, судьбина, доля, жребий, планида. Я раскусил тебя. Ты не богиня с прекрасным передом и ужасным задом, ты банальный подражатель, слабый сочинитель, наглый эпигон». Ну, допустим, не ты, Олег Дозморов, раскусил, а, скажем, Милош Форман, снявший «Амадея» и надевший ужасную двуликую маску на Сальери.

Слово «Сальери» произнесено мной, у Дозморова его нет, хотя есть «Моцарт». Кое-что сказано в защиту комплекса Сальери: «Что-то всегда отвлекало меня от главной цели, от успеха и борьбы за лучшее. Я скромничал и довольствовался хорошим, понимая, что никогда не стать круглым отличником или победителем жизни, так же как и не получится из меня отпетого школьного хулигана – породы маловато. Все как-то серо, блекло, невыразительно. Неромантично, второсортно. На том, как говорится, стоим: недостает удали, в глазах страх, голова вечно втянута в плечи, руки разведены в стороны – не то извиняюсь, не то сам себе удивляюсь… Я не выдолблен из цельного куска гениальным мастером, который прозревает в каменной глыбе волнующий образ и всего лишь убирает лишнее, а собран из мраморных обломков, валявшихся тут и там и мешавших под ногами горькому пьянице-подмастерью. Хорошо, впрочем, что пригодились, не пропадать же добру, в самом деле. Оно и не пропало, и вот я готов играть третью скрипку и не вижу ничего стыдного в том, чтобы выйти на сцену в маленькой роли без слов. При условии, разумеется, что это лучший оркестр и лучший театр, уж позвольте мне небольшую слабость. Иными словами, я согласен быть литератором средней руки или поэтом третьего ряда – это уже счастье в нашей чудеснейшей из литератур, не правда ли?» И критик печально разводит руками – чего ж кусать, когда автор уже сам себя доедает?

Проза Дозморова мучительна (не вымучена, а искренне мучительна): редко встретишь такое собрание сложносочиненных поз в пределах небольшого текста.

Для начала необходимо самоопределение, и вот оно. Немножко открестившись от Набокова («Ты любишь Набокова, но все-таки жизнь не набоковский роман – с искусственным языком и вырезанными из картона героями. Правильно, говорит Эндрю, что-то у Набокова не так с русским. Еще бы. Русская проза не вышиванье гладью в пансионе где-нибудь в Швейцарских Альпах, а кровь и плоть, витийствую я…»), автор решительно определяется: «В третьем классе я, преодолевая врожденную трусость, заступился и пристыдил злых одноклассников. Чувство справедливости – начало русской прозы и детской дружбы».

Однако сей добропорядочный конь не слишком резв, а набоковские разноцветные буквы-бабочки слишком привлекательны, и автор отдает им мучительную дань. Вырывается, однако, в уголовные мотивы, живописуя драки и убийства.

Однако тема «Вторчермета» оказывается безнадежно экспроприирована Рыжим, и что уж говорить о темах вечных. И Олег Дозморов совершает отчаянный – и прекрасный – прорыв к самому себе, к детству, к отцу, фальшивому студенту и обольстительному лжецу, и это, наверное, лучшие строки прозы, написанной под зависимым названием «Премия «Мрамор»: «Слышишь, я люблю тебя, прости меня, вернись, и будем жить, как раньше. Это я во всем виноват. Это я тогда на Балтыме не научился плавать, а ты очень этого хотел, это я боялся полететь с тобой на дельтаплане, а ты полетел и сломал ключицу, это я робел скатиться с Лысой горы на лыжах, нырнуть с аквалангом или просто в маске и ластах, с ружьем для подводной охоты. В пятом классе я дрейфил заговорить с Леной Сахаровой, моей первой школьной любовью, и так и не заговорил до восьмого, когда ушел из школы. Это я трусил дать по роже трамвайному хаму, что ты бы сделал не раздумывая. Это я, дубина, не написал кандидатскую. Я откладывал жизнь на потом и пил дрянную водку в общежитии. Я списывал контрольные по старославянскому и латыни. Я так и не выучил толком ни немецкий в спецшколе, ни английский в университете. Я не встал в коридоре между тобой и родителями матери, когда тебя гнали из дому, в котором ты, впрочем, не прожил и полгода за эти пять лет. Я не сбежал с тобой и до сих пор прячусь в комнате за креслом, слыша, как ты называешь деда тряпкой и навсегда хлопаешь дверью. Я всегда подводил тебя, вот почему ты ушел. До сих пор я не могу произнести слово «папа». Прости меня. Я плачу, увидев тебя во сне».

Моцарт – бог, а я – нет

Поэт Борис Рыжий (www.nvsaratov.ru)

Есть великолепная разница между Олегом Дозморовым, когда-то выдавшим оценку-приговор: «Народность Рыжего, при подчеркнуто благородной форме, в принципиальной гуманистичности его взгляда на мир и человека в нем. Это благородная адвокатура бессловесного «маленького человека», поэтизация народа и человека «вообще». Последовательный демократизм аристократа, вплоть до растворения личной судьбы в якобы «низком» жизненном сценарии», – и Олегом Дозморовым, написавшим «Премию «Мрамор».

Нынешняя проза именно хороша своей «неопределенностью»: обвинить, приговорить, поклясться в любви, замереть от тоски и одиночества («Ни с тобой, ни без тебя жить невозможно… Что да, то да. (С этими словами Туллий зажимает нос и исчезает в мусоропроводе.) Занавес. Конец 2-го акта». – Иосиф Бродский, «Мрамор») и клятвенно дать противоречивые обещания. «Я буду велик и двулик», – обещает автор, привет Сальери.

Последний не дает покою, и в пушкинский тезис о гении и злодействе вносятся коррективы: «Ты всегда делал добро, но только если одновременно для другого это было злом. Внутренние весы добра и зла, всего должно быть поровну». Заявление второе: «Это благодаря тебе я стал поэтом, во всяком случае, надеюсь, что стал или скоро им стану». Двуликим Сальери Дозморову, судя по всему, не стать, а поэтический текст, хоть и в прозе, уже написан.

* Признан(а) в РФ иностранным агентом