Михаил Бударагин: Особенная стать

Федор Иванович Тютчев, родившийся ровно 210 лет назад, навсегда уже оставлен средней школе и там, совершенно чужой и строгий, существует где-то рядом с Афанасием Фетом, на которого совсем не похож.

Вся эта пишущая и читающая братия слишком уж принимает себя всерьез

Это отчасти справедливо. Сам Тютчев никогда не планировал входить в учебники, быть примером юношеству и радовать глаз методистов. Чиновник XIX века, цензор, тайный советник, он был, как Грибоедов, «другому отдан» и вряд ли бы расстроился от того, что его – за вычетом нескольких четверостиший – мало кто помнит.

Это у Пушкина была литературная стратегия, которую он почти успел воплотить в жизнь, Тютчев же просто забывал листки со стихами в гостях – невиданная скромность и небрежность для России, где поэт – больше чем поэт, всякий публицист становится революционером, а прозаик собирает в Ясной Поляне учеников.

При этом Тютчев – поэт для взрослых, как сейчас написали бы, «18+», и именно этим он и интересен, а вот «тонкое понимание природы» оставим, и правда, школьникам.

Политика

Считается, что заветные «18+» – это о насилии и эротике, хотя на самом-то деле они об опыте и его границах, остальное – как раз совсем не страшно. А вот то, что выходит за границы опыта (и сама возможность отсутствия этих границ), – это ребенку и не понять. Ребенок знает, что почтальон Печкин был злой, потому что у него велосипеда не было.

Но, во-первых, велосипед не делает нас добрей, а во-вторых, в мире родителей дяди Федора Печкин – единственный по-настоящему добрый персонаж. Вредный немного, но уж получше странноватых мамы с папой и куда как живее говорящих животных.

Велосипед Печкина – это и есть наш опыт.

Когда сегодня вы встречаете вдруг человека, который думает, что если три его приятеля кричат «преступный режим», то вся Россия уже поднялась в едином порыве, не обижайтесь на глупости – перед вами просто ребенок. Верно и обратное: когда кто-то считает, что если три его подружки уже купили себе машины в кредит, то экономика растет невиданными темпами, мы имеем дело все с той же логикой.

Тютчев нужен, чтобы ее сломать.

Он – проводник, помогающий нам понять не только то, что есть какой-то другой, кроме нашего, опыт, но и то, что опыт – это вообще ерунда, это все неважно.

Федор Тютчев

Вся жизнь Тютчева – дворянское детство, спокойная юность, дипломатическая служба – должна была научить поэта тому, что мир создан лишь для того, чтобы он жил, наслаждался, проигрывал имения в карты, писал кляузы и умер в окружении внуков (внуки к 1917 году должны были дорасти до эсеров и кадетов). Но он становится политиком. Не по «роду занятий», а по призванию. Стихи занимают его мало, а Балканский вопрос тревожит вполне, за декабристов он не вступается (хотя вступались все), но фрондерствует во французской печати вполне искренне (мишенью критики поэта был министр иностранных дел Карл Нессельроде). Тютчев понимает, что есть важное, а есть – сиюминутное, и на мелочи не разменивается.

Он пишет жене: «город архилитературный, где вся эта пишущая и читающая братия слишком уж принимает себя всерьез», так что очередное заседание Общества Любителей Русской Словесности кажется важней, чем «грозные события, готовящиеся на Западе». Словно бы про нынешний политический Фейсбук и сетевую публицистику.

Весь поколенческий опыт должен был привести его в один из тогдашних (и сохранившихся до сего дня почти в том же виде) враждующих станов. Он мог стать славянофилом, как Аксаков, мог западником, как Тургенев. А он был чиновником и писал царю, тому самому, Николаю Первому, доклады о том, как создавать то, что называется сегодня «положительным образом России на Западе». И создавал.

Живущие на Западе Герцен и Огарев разоблачают царизм, живущие в России (но бывающие на Западе достаточно часто) славянофилы хотят все исправить без Европ, а Тютчев занят проектом объединения двух христианских церквей, православной и католической.

Тютчев никогда не боролся за «европейский путь» и не объяснял, почему он – русский и вместе с тем европеец – никакой иной культуры не знает и не понимает. Он ведь уже европеец, просто по факту рождения, и как можно доказать окружающим, что у тебя пять пальцев, а не восемнадцать – просто протянуть руку, вот они, ровно пять. Аргумент, не требующий слов.

О тех, кто доказывает (это задолго-задолго не только до наших споров с Украиной, но и до Украины как таковой), он написал едко:

Напрасный труд – нет, их не вразумишь, –

Чем либеральней, тем они пошлее,

Цивилизация – для них фетиш,

Но недоступна им её идея.

Как перед ней ни гнитесь, господа,

Вам не снискать признанья от Европы:

В её глазах вы будете всегда

Не слуги просвещенья, а холопы.

А о себе они говорит совсем иначе:

Счастлив в наш век, кому победа

Далась не кровью, а умом,

Счастлив, кто точку Архимеда

Умел сыскать в себе самом,

Кто, полный бодрого терпенья,

Расчет с отвагой совмещал –

То сдерживал свои стремленья,

То своевременно дерзал.

Но кончено ль противоборство?

И как могучий ваш рычаг

Осилит в умниках упорство

И бессознательность в глупцах?

Тютчев все время занят не тем, чем предписано, и не тем, что хочется, а тем, что должно. Он мог бы сесть и извлечь ну хоть какие-нибудь уроки из своих многочисленных поражений, но поглощен совсем другим. Он пытается выйти за грань и увидеть там что-то. Какую-то последнюю, готовую, финальную формулу всего. И получается знаменитое:

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи, –

Питайся ими – и молчи.

Это ведь, в том числе, и о том, о чем он сам: никому ты ничего не докажешь, просто живи, так вернее будет.

Тютчев любит Россию, но не любовью ироничного, образованного дворянина, не борется с ней с высоты своего положения, не оправдывает ее тихие и громкие ужасы. Просто принимает. Вот она Россия, такая. В XIX веке так не то чтобы нельзя было делать, а просто никто не умел. Как никто не умел летать на самолетах, потому что самолеты еще не придумали.

Тютчев все время занят не тем, чем предписано, и не тем, что хочется, а тем, что должно

Тютчев изобретает универсальную формулу принятия. Умом не понять ведь не только Россию. Себя не понять. Любви не понять. Долга не понять. Бога тоже не понять, конечно.

Как честный поэт, Федор Иванович испытывает эти тезисы на себе, больше ведь не на ком.

И любовь

Тютчев вызывающе неуместен политически (нужно быть форматней, сдержанней, не видеть империи, а видеть «почву и судьбу», иметь за плечами лагерь, не ссориться с начальством), но и личный опыт его тоже ничему не научил.

Он дважды попадает в одну и ту же ситуацию и дважды отказывается поступать по уму. И это – дипломат, чиновник, человек едкий, внимательный, ни разу не истерик, не мечтатель, не кисейная барышня, падающая в обморок четыре раза на дню.

Ничуть. Взрослый состоявшийся мужчина, отец, все чин по чину.

Первая его супруга, Элеонора фон Ботмер, погибает от нервного срыва после кораблекрушения (судно называлось «Николай Первый», и уже одно это могло бы сделать из Тютчева главного врага царизма, но не сделало, разумеется), и он уходит к возлюбленной, мюнхенской красавице Эрнестине Дёрнберг, чтобы пережить уже под ее крылом смерть юной Елены Денисьевой, в которую влюбляется при второй жене.

При этом – никаких «донжуанских списков», похождений и радостных ремарок о том, «каков я молодец», никакого оправдания «мужской природой». А просто – так оно складывается.

То есть Тютчев ошибается, знает это, все равно ошибается и не жеманничает о том, что ошибки его чему-то учат. Из историй, которые годились на водевиль, он выводит главное свое поэтическое открытие.

Тютчеву за 50, возраст для XIX века преклонный, весь опыт русской любовной лирики – это стихи молодежи, вчера еще отвечающей латынь в Лицее. Это поэзия не боли, а страсти, и того самого отношения к жизни, трагедийного и легкого, которое свойственно умным и талантливым людям, понимающим, что столько еще впереди.

Хорошо отпускать возлюбленную со словами «Так дай вам Бог любимой быть другим», когда тебе 30

Хорошо отпускать возлюбленную со словами «Так дай вам Бог любимой быть другим», когда тебе 30. Когда тебе 51, у тебя и слов-то таких нет. Ты – старик, чиновник. Больше не будет ничего. Старость и смерть. Все это ухнуто в поэтическую топку, и дрова загорелись.

Тютчев с чистого листа придумывает язык, на котором об этом всем вообще можно не говорить. Без философских самооправданий, без сложностей, без изящества, почти «своими», а не теми поэтическими словами, которыми положено было.

Любовь взрослых людей. Последняя. Об этом после Тютчева, словно бы вспомнив, что так можно, напишет только Ахматова, пройдет почти сто лет.

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней...

А вот – о Денисьевой (существует не доказанная литературоведческая версия, что о второй жене, от которой он пытался к Денисьевой уйти), почти проза, отчаянье и неумение сделать как-то иначе, чтобы все было хорошо:

Она сидела на полу

И груду писем разбирала –

И, как остывшую золу,

Брала их в руки и бросала –

Брала знакомые листы

И чудно так на них глядела –

Как души смотрят с высоты

На ими брошенное тело...

О, сколько жизни было тут,

Невозвратимо-пережитой!

О, сколько горестных минут,

Любви и радости убитой!..

И – самое известное из любовной лирики, «Я был убитый, но живой» – это уже почти Василий Теркин, который у Твардовского обманывает саму смерть, чтобы вернуться домой. Взрослые, усталые люди:

Весь день она лежала в забытьи,

И всю ее уж тени покрывали.

Лил теплый летний дождь – его струи

По листьям весело звучали.

И вот, как бы беседуя с собой,

Сознательно она проговорила

(Я был при ней, убитый, но живой);

«О, как всё это я любила!»

Любовь, как открывает Тютчев, не имеет возраста, и если сегодня это – риторический прием из бульварной макулатуры, то для 1850-го – открытие почище кинематографии.

И из этого открытия много всего следует. Например, то, что можно быть уволенным с дипломатической службы (впрочем, потом вернут, «кадры решают все») не за фронду и не за воровство (Тютчев предельно честен), не за лень и не за глупость, а потому, что в один прекрасный день ты закроешь посольство на ключ и поедешь из Турина со своей баронессой. Как не ехать-то? Не гнева же начальства бояться.

Можно сдать и ключи от рая, было бы ради кого.

Мы всегда думаем, что умнее мира, и потому или стоим насмерть, согнувшись, под ударами, или просто уходим в лазейки. Русский аристократ Тютчев держал спину прямо и даже посмертно оправдываться ему не перед кем.

И Тютчев словно бы случайно открывает удивительно актуальную и по сей день тайну – уже не о Родине и не о любви, а обо всем на свете – нам бы хотелось жить так, как мы должны, мы думаем, что живем так, как хотим, а на самом деле – бредем как умеем. И тут, пожалуй, главное – просто перестать уже бояться.

Все уже случилось, бояться больше не нужно. Закрывайте на ключ ваше посольство, поезжайте.