Борис Кагарлицкий: Как мы перестали быть «единым советским народом»

Основная масса комментариев сводится, с одной стороны, к сетованиям о том, какую великую (в смысле большую) державу мы потеряли, а с другой - к жесткой констатации того, что распад страны был закономерен и неизбежен.

Непременно выступает некоторое количество политических юродивых, кликушествующих об «агентах влияния» и предателях, по вине которых все и произошло. Будь на месте Горбачева кто-нибудь другой, Советский Союз и в XXI веке процветал бы на страх врагам, но пришла какая-то зловредная серая мышка, хвостиком махнула, и держава (выдержавшая революции, войны, массовые репрессии и гонку вооружений) как-то сама собой разбилась. На этом дискуссия затихает, поскольку ничего нового не сказано, а повторять одно и то же мы за пятнадцать лет подустали.

На место дележа экономического пространства пришли столкновения локальных группировок, использующих «этническую карту» в качестве козыря в борьбе с соперниками

Показательно, что крах СССР анализируется преимущественно как крушение империи, как распад территории, разделение на части одного, некогда единого, политического пространства. Позволю себе, однако, предположить, что подавляющее большинство жителей (по крайней мере, в Российской Федерации) наиболее остро ощутило на себе не сокращение территории государства, а смену общественного строя и экономического порядка. Другое дело, что и разрушение единого политического пространства произошло не просто так, а в процессе общественных преобразований, и было их закономерной частью.

Видимо, для изрядной части нынешних российских патриотов оптимальным решением было бы, чтобы именно нынешние экономические и социальные порядки торжествовали, но только происходило бы это в рамках единой великой державы, сохранившейся в пределах прежней Российской империи. Желательно – с Польшей и Финляндией.

Между тем раздел на части Советского Союза был тесно связан с общим процессом раздела бывшей общенародной собственности. Это только со стороны великая приватизация могла показаться хаотической оргией бездумного грабежа. На самом деле в ней были определенные правила, направленные не только на то, чтобы обеспечить успешное проведение операции, но и на то, чтобы свести к минимуму конфликты между ее участниками.

Главным недостатком Советского Союза была не его «имперская сущность» (эту же имперскую сущность, только на сузившемся физическом пространстве, мы в изобилии можем наблюдать не только в современной Российской Федерации, но и на Украине, в Казахстане и даже в Латвии). Главная проблема – с точки зрения элит – состояла в слабой размежеванности зон контроля между центральной и республиканской бюрократией.

Противоречия, существовавшие в рамках советской системы, разрешались за счет политической монополии единственной партии

Кто что будет приватизировать? Кому что достанется? Именно этот вопрос встал в повестку дня к осени 1990 года как единственно значимый. В сознании населения Союз был по-прежнему нерушимым, а мысль о его распаде всем, включая жителей Прибалтики, мечтавших не разваливать Союз, а выйти из него, еще казалась совершенно абсурдной, но бюрократия на республиканском уровне уже понимала, что в условиях всеобщей приватизации центральные органы ей просто не нужны.

Противоречия, существовавшие в рамках советской системы, разрешались за счет политической монополии единственной партии. Но партийные первые секретари уже нацелились на то, чтобы жить по новым, капиталистическим, правилам. Старые, советские, правила и роли их уже тяготили. А потому партия не была разгромлена, запрещена и загнана в подполье, она самоликвидировалась, просто сняв с себя ответственность за государство, ядром которого, в соответствии с собственной идеологией, являлась.

Избавившись от центральных органов, республиканские и местные бюрократии получили возможность успешно преобразовать самих себя – в разных размеров олигархии, выходящие непосредственно на мировой рынок. В свою очередь мировой капиталистический рынок обрел новое пространство для экспансии.

Подобно тому, как в XIX веке капитализм решал свои проблемы за счет расширения рыночного пространства в «свободные» зоны Дикого Запада и в «варварские» земли Африки, в конце ХХ века капиталистическая система обрела «второе дыхание» за счет поглощения огромных ресурсов и создания «новых рынков» (emerging markets) на Востоке. То, что этот Восток на некоторое время стал «диким», ничуть не снижало его привлекательность. Скорее даже наоборот. Ведь порядок и законность необходимы тогда, когда все уже захвачено, когда начинается период стабильного развития. А в эпоху захвата проще жить по праву сильного.

Вовсе не спецслужбы и политические центры занимались разрушением СССР. Политики Запада взирали на происходящее с таким же недоумением, как и местная общественность. Что до военных и спецслужб, то для них произошедшее и вовсе было катастрофой. Рухнуло дело, кормившее их десятилетиями. Закрывались кафедры советологии, сокращались должности в разведывательных ведомствах, отправлялись на преждевременную пенсию генералы, и в отчаянии искали себе новую работу закаленные в боях холодной войны спецагенты. Всему этому военно-разведывательному сообществу Запада потребовалось лет десять, чтобы оправиться от подобных потрясений.

Разрушение Советского Союза осуществлялось не политическими структурами, а экономическими. И не столько сознательно, сколько стихийно – но от этого только более эффективно. Проникновение мирового рынка на прежде закрытые территории было равнозначно удару цунами, нашествию варваров или эпидемии и невиданной болезни, к которой туземцы явно не имели иммунитета. Старый мир рухнул, а новый никто не собирался строить. Каждый решал собственные проблемы.

По-настоящему интересно разобраться не в том, почему распался СССР, а в том, почему распад удалось удержать на определенном уровне, почему не развалились на составные части Россия или Украина, тем более что по многим признакам все к этому шло. Размер, как выясняется, не имеет значения: в маленьких Грузии и Молдове распад зашел гораздо дальше, чем в огромной России. Россия сохранила территориальную целостность несмотря на все сепаратизмы, Украину не развалили конфликты «Востока» и «Запада», а Грузия утратила контроль над всеми своими автономиями.

Ельцин Б.Н. во время подписания протокола к Соглашению о создании СНГ

Похоже, призывая «брать суверенитета» столько, сколько нужно, Борис Ельцин по-своему боролся за целостность России. Он давал понять региональным бюрократиям: выходить из Федерации не надо – свои аппетиты вы сможете удовлетворить, оставаясь в ее составе. В рамках бюрократической политики того времени это было правильное и разумное решение.

Но главное, что сами региональные элиты быстро сообразили: в рамках единого государства решать свои проблемы удобнее. Если распад пойдет слишком далеко, они сами же проиграют. Почему бы не воспользоваться услугами старой имперской столицы, когда нужно вывести капитал на Запад? Зачем нужны нефтяные промыслы, если кто-то другой может закрыть кран в трубе, по которой транспортируют нефть? Не столько центр удержал региональные элиты в составе Федерации, сколько страх перед друг другом.

Именно поэтому в 1992 году радостно, с восторженными воплями хватали суверенитет, а в 2001-2002-м отдавали назад – мрачно, но молча. Новый федеральный центр окреп, а бороться против него у региональных элит не было не только сил, но и интереса.

Увы, к середине следующего десятилетия подоспел новый национальный вопрос: в многочисленных мини-империях, на которые распался бывший СССР, началось образование «национальных государств». На место дележа экономического пространства, проводившегося серьезными людьми в республиканских и областных столицах, пришли столкновения локальных группировок, использующих «этническую карту» в качестве козыря в борьбе с соперниками. Конкуренция бюрократических клик за ресурсы, ценимые на мировом рынке, сменилась мелкой конкуренцией за контроль над местами на колхозном рынке. Представители бывших братских народов теперь готовы бить друг друга чем попало ради лишней сотни баксов. Рынок торжествует над солидарностью и обыкновенной человечностью.

Именно в этот момент – а не после оглашения итогов встречи в Беловежской Пуще – мы действительно поняли, что единой страны больше нет, что азербайджанцы, русские и таджики перестали чувствовать себя единым народом, объединенным чем-то большим, чем только красным советским паспортом.