«Студенты университета Манчестера стерли со стены здания учебного заведения стихотворение Редьярда Киплинга «Если», обвинив поэта в расизме», – сообщает BBC.
Сама по себе история не особенно интересна. Молодость – тот возраст, когда много наивности и мало опыта, а эта комбинация сама по себе способствует радикализму, ведь компромиссам учишься, либо поотбив бока и становясь осторожным, либо наблюдая за самим собой и замечая, как меняются собственные взгляды, как то, что некогда казалось очевидным, перестает быть таковым, как то, что было предельно актуальным, оказывается безразличным или во всяком случае не вызывающим прежнего интереса и т.д.
Молодость – это еще и постоянная оглядка на других. Ведь это время, когда простраивается образ собственного я, когда внутренний наблюдатель и внутренняя инстанция оценки еще не сформированы до конца и предельно важно, что говорят о тебе другие, как ты выглядишь в их глазах. И, следовательно, важно обращать на себя внимание. Яркий жест, поступок позволяют привлечь к себе внимание, заставить говорить о себе, следовательно, придают реальность твоему существованию.
Молодые люди хотели привлечь к себе внимание и добились своего. Стерли стихотворение Киплинга, написали вместо него «стихотворение «Я поднимаюсь» американской поэтессы и гражданской активистки Майи Энджелоу». Председательница студенческого совета Сара Хан дает комментарии своей акции – и теперь о ней на 15 минут знают даже те, кто ранее не знал и о существовании Майи Энджелоу.
А вот в аргументации Сары Хан интересного и симптоматичного гораздо больше – прежде всего само стертое стихотворение возражений и возмущения не вызвало. Причиной его уничтожения стали взгляды автора.
Госпожа Хан заявила: «Мы считаем, что Киплинг являет собой все прямо противоположное свободе, освобождению и правам человека. Всему тому, за что мы выступаем как студенческий совет». На взгляд председательницы студенческого совета, человека подобных взглядов недопустимо «рекламировать», а воспроизведение стихотворения его авторства, следовательно, расценивается именно как реклама.
Проблема, которая здесь обнаруживается, заключается в том, что «рекламируемым» в этой оптике выступает Киплинг – как человек и как автор, взятый целиком. Публичное размещение его конкретного стихотворения, не вызывающего никаких претензий со стороны студентов своим содержанием, рекламирует Киплинга. Тот является человеком, по мнению инициативных студентов, разделявшим и выражавшим – в других своих текстах – неприемлемые взгляды.
В этой трактовке автор сливается со своими произведениями в единое и нечленимое целое – так что, восхищаясь или воодушевляясь конкретным стихотворением, мы тем самым до некоторой степени распространяем свое восхищение и на все остальные тексты, и на весь круг идей, на всю личность автора.
Сто лет филологии, разводившей текст и автора и даже успевшей более полусотни лет назад провозгласить «смерть автора», оказались бесплодны: текст есть лишь плод души автора, и коли последняя дурна, то остается отвергнуть и тот из плодов, который с виду прекрасен.
Не касаясь того, насколько оценка взглядов Киплинга со стороны манчестерских студентов верна, отмечу иное. Киплингу ставится в вину то, что его взгляды – взгляды, принадлежащие давно умершему человеку, жившему в мире, совершенно несхожем с современным – не соответствуют тем, которые ныне считаются надлежащими.
Удивительно, но то же самое можно сказать практически о любом авторе прошлого. Уже в силу того, что он жил в прошлом, когда существовали иные представления о реальности и о том, как надлежит поступать, в силу того, что он разделял предрассудки своего времени или обладал своими собственными.
Так, Чарльз Дарвин в своих последних работах высказывался вполне определенно в духе иерархии разных рас, и считать многие из социал-дарвинистских суждений лишь извращением идей великого биолога не получится. Гегель, например, был едва ли не в ужасе от реформы избирательного права в Британии в 1831 г., расширившей число избирателей, полагая, что она повлечет за собой падение существующего порядка.
Представления Толстого или Фета о надлежащем положении женщин в обществе, увы, явно не соответствуют тому, что ныне можно высказать в приличном обществе.
Верещагин прославляет цивилизаторскую миссию Российской империи в Азии, причем делает это как в молодые годы, так и в старости. Вопросы расового подбора и не следует ли по меньшей мере кастрировать и стерилизовать своих «неполноценных», дабы они не наносили биологического урона, вполне обстоятельно дискутируются не только в журналах, но и на научных конгрессах конца XIX столетия.
В этом нет ничего удивительного: взгляды и суждения меняются, причем достаточно быстро. То, что было приемлемо еще несколько десятилетий назад, за это время успело сделаться нетерпимым – и, напротив, недавно неприемлемое стало частью повседневности.
Молодости свойственно представлять современность единственно возможной, актуальная оценка представляется вневременной. И только потом обнаруживается, что актуальность изменчива.
Но здесь значим и другой вопрос: а кто достоин прославления?
Можно ли, например, ставить или сохранять монумент Черчиллю, зная не только его образ жизни, но и его взгляды что на империализм, что на женское равноправие, что на положение рабочих? Можно ли почитать Пушкина, крепостника, аристократа, презиравшего выбивавшихся вверх «без роду и племени» и смевших считать себя ровней ему, столбовому дворянину?
Можно ли не то что почитать, а хотя бы сожалеть публично о гибели Николая II, помня убитых им ворон? А если можно, то в каких именно пределах?
Примеры прошлого демонстрируют по крайней мере одно очень банальное и при этом нередко забываемое обстоятельство: люди, и величайшие здесь не исключение, не только живут в своем времени и несут его черты, но при этом являются людьми, то есть не идеальны. Они любят и ненавидят – и ненавидят не то, что ныне положено, равно как и любят иногда то, что сейчас представляется странным. Они потакают своим слабостям и обрушиваются на слабости других, они слепы к тому, что нам представляется очевидным. Но при этом могут видеть то, что мы без их помощи увидеть неспособны. Могут научить нас или одарить прекрасным и возвышенным – как тот же Киплинг, а осудить его может любой прохожий, этой ценой купив ощущение собственного морального превосходства.
Кажется, здесь мы возвращаемся к исходному – к радикализму суждений, который естественно пытается проявиться в радикализме поступков. И под каким именно лозунгом он выступает – совершенно второстепенно или, точнее, обусловлено лишь местом и временем. С тем же юношеским задором при других представлениях о дозволенном и желаемом можно было бы бороться против допущения в стены университетов студентов не с тем цветом кожи или притязаний женщин на высшее образование.
