Однажды я оказался в поселке Воля Воронежской области, в доме, где жили две старухи и один лев. Старухи были сестрами, одной за семьдесят, другой за восемьдесят. Младшая еще ходила, вела хозяйство, стирала серое белье. Старшая могла только сидеть на кровати и кормить льва.
Русский народ», «православный народ», «великий народ», «несчастные», «паршивый народ», «такой вот народ» – это все о ком?
Лев был младенцем, но уже большим и опасным. Когда я брал его в руки, инстинкты опеки и самосохранения начинали ожесточенно делить мою нервную систему. Вроде морда глупая, движения беспомощные, мяв котячий. И в то же время зубы острые, когти мощные, а голос то и дело срывался на убедительный звериный рык.
О том, что в поселке Воля рядом со станцией имеет место такое чудо, я узнал в местном магазине – из разговора продавщицы и покупательницы. Они же изложили краткое содержание предыдущих серий:
– Сын у нее замдиректора Воронежского цирка. Там зверям жрать нечего, тут – людям. Вот он и взял свою мать на полставки. Она прошлой зимой медвежонка выкармливала. Теперь вот – льва.
– А что, у зверей нет собственных родителей? – уточняю спустя полчаса у старшей старухи.
– А вот этого мы не знаем. Нам приносят, мы кормим. Лишних вопросов не задаем.
Это был 1999 год. Пенсии копеечные, да и те выплачивались с опозданием. Выкармливание цирковых животных резиновыми сосцами из пластиковых бутылочек стало для двух сестер главным источником дохода. Для цирка это тоже был выход из положения: во-первых, в городе за такие деньги никто работать не будет, а во-вторых – в деревне продукты дешевле. Роль киплинговских волчиц бабушкам явно доставляла удовольствие. У старшей все руки были в жирных царапинах, она ласково ругала льва матом и щекотала ему брюхо, которое под конец кормежки раздувалось больше головы. Младшая то и дело спрашивала: «Ну, как он там?.. Поел?.. Уснул?..» Стоящая рядом пыльная ваза была наполовину заполнена разгрызенными в мармелад резиновыми сосками.
На пути обратно я был уверен, что напишу крутую нетленку. Это же круто, да? Поселок Воля, дряхлая старуха на грязной вонючей кровати со львом-младенцем на руках, оба смотрят в душу сердитыми глазами. Прямо что-то такое из классической русской литературы. Я приехал домой, сел за компьютер, заточил пальцы – щас напишу! С болью, про народ – все, как в советской школе учили.
Через час я выключил компьютер и выкинул фотопленку. Так ничего и не написал и не опубликовал. Первые пятнадцать минут ожесточенно давил клавиши, вторые пятнадцать минут мне вдруг стало тошно, потом – скучно, а последнюю четверть часа я просто играл в пинбол.
Тошнота подступила тогда, когда я понял, как это все выглядит на самом деле.
Скучно – просто потому что скучно.
А в пинбол я бы играл и дольше, просто компьютер завис.
С тех пор я стараюсь не любить народ, не жалеть народ и даже не употреблять всерьез этого слова – «народ». Нет хуже всей этой падали, которая начинает вонять в душе, когда это слово туда падает.
Очень вредно это – жалеть народ, любить народ и уж тем более учить чему-то народ. Даже от умеренного употребления этого слова человек разлагается на глазах. Всего двух слогов достаточно, чтобы вогнать себя в какое-то чудовищное высокомерие. И не важно, что следует дальше – гордость за народ, боль за народ, стыд за народ или еще что-нибудь за народ. Слушать уже не хочется. Противно. Я еще понимаю, когда политик что-то там такое говорит про народ – у него работа такая. Но когда частное лицо. В дружеской беседе. За столом. На полном серьезе.
Да, кстати – ни одна старуха, ни другая ни разу не ныли. Наоборот, выглядели очень бодро. Почему я должен унижать их своей снисходительной журналистской жалостью? Мне бы дожить до девятого десятка и быть еще в состоянии кого-то выкармливать.
Бывают такие слова, которые к чему ни прицепи – гремят, как будто консервная банка на хвосте у кошки. «Русский народ», «православный народ», «великий народ», «несчастные», «паршивый народ», «такой вот народ» – это все о ком? Я не понимаю. Эти старухи – они великие? Нет, они просто старухи. По-моему, прикрываясь словом «народ», мы просто даем себе право на хорошо замаскированное неуважение к окружающим нас людям.
Это слово – какой-то языковой атавизм, историческое недоразумение. Оно должно было исчезнуть из языка еще лет 150 назад – вместе с лучиной и лаптями. И лишь благодаря писателям-помещикам, потом разночинцам-народовольцам, затем революционерам и партфункционерам подзадержалось до наших дней. Ведь в сущности значение слова «народ» феодально-гинекологическое – биомасса, учетные души, приплод нации. Вот попробуйте сейчас, произнесите это дурацкое слово – и почувствуете, как ваше внутреннее зрение предательски начинает искать объект высказывания где-то там, внизу. А теперь попробуйте поднять эти самые глаза перед собой или даже чуть вверх – и поищите какое-нибудь другое существительное – желательно одушевленное и во множественном числе.
Лично мне больше всего по душе выражение «наши люди». Оно простое и в то же время уважительное. Оно вместит человека любого происхождения и в то же время абсолютно точное по смыслу – чужой не пролезет. И главное – оно позволяет общаться на равных, а не с марсианским высокомерием.
Бабушка из поселка Воля, Царство ей Небесное – наш человек. Сын ее, замдиректора Воронежского цирка – наш человек. Лев, которого они выкормили... тоже наш человек.
Источник: Журнал «Фома»
