Виктор Топоров: Большая жратва Жоры Жирняго

С наибольшей насмешливостью написал имярек о главном режиссере знаменитого Малого драматического театра Петербурга Льве Додине.

Его право.

Однако торговые агенты издательства, не имевшие обыкновения читать реализуемую ими литературу, решили «толкнуть» пачку-другую театральных мемуаров про львов, орлов, оленей и куропаток в маленький, но всемирно прославленный театрик на улице Рубинштейна…

И, преследуемые разъяренными служителями Мельпомены, бежали, бросив щит (то есть объективно оскорбительные для Додина книги), метров четыреста – аж до самого Невского…

В «Жоре Жирняго» вековечное «русское зло», как его понимает Палей, обрело лицо, причем вполне узнаваемое и даже скандально литературное

Так – и примерно по той же причине – с некоторых пор гоняют из книжных издательств, и в особенности из «толстых» журналов, известную писательницу Марину Палей.

Ее роман-памфлет «Жора Жирняго» опубликован год назад в «Урале», № 2, 2007, – а ближе места не нашлось, – и, соответственно, доступен хотя бы в «Журнальном зале» «Русского журнала». Московские «толстяки» роман единодушно отвергли, питерские – тем более; книжного издателя пока нет и, похоже, не предвидится.

(Разве что подсуетится кто-нибудь в «патриотическом гетто» отечественной словесности, но и это вряд ли: у «патриотов» свои катавасии и мерехлюндии.)

Не предвидится, и немудрено: либеральный террор куда сильнее пресловутого государственного. А петербургская писательница, в свое время прославившаяся повестью «Кабирия с Обводного канала», опубликованной в «Новом мире», и котировавшаяся тогда, пожалуй, выше, чем, допустим, дебютировавшая одновременно с нею Людмила Улицкая, – посягает в последнее время на святое.

Посягает, сказали бы на языке милицейского протокола, с особым цинизмом, причем в грубой и извращенной форме.

Посягает она на святое и в романе «Клеменс», у нас все-таки напечатанном (и даже номинированном в этом году на «Нацбест», но лавров не снискавшем). Однако в «Клеменсе», вышедшем в издательстве «Время», святое, на которое посягает давно уже проживающая на Западе писательница, не персонифицировано – и потому его можно провести по вполне верноподданническому (с либеральной точки зрения) ведомству русофобии, плюс по-прежнему находящийся в неубывающей моде гомоэротизм.

Теперь же, в «Жоре Жирняго», вековечное «русское зло», как его понимает Палей, обрело лицо, причем вполне узнаваемое и даже скандально литературное, хотя и не то лицо, которое уже предугадывает и предвкушает заранее скандализированный читатель.

Хотя, может быть, читатель не так уж и неправ в своих подозрениях и прозрениях: Жора Жирняго – образ, безусловно, собирательный. То есть помимо портретно-памфлетной поддается и несколько расширенной – хотя, казалось бы, куда уж шире? – интерпретации.

Так, помнится, обиделись когда-то на Сергея Есина за роман-памфлет «Имитатор» сразу два художника – Глазунов и Шилов.

С памфлетами такое бывает.

И все же титульный герой романа и адресат памфлета похож главным образом на знаменитую писательницу и телеведущую из столь же знаменитого литературного (и не только литературного) семейства.

Жора Жирняго (так с переменой пола зовут главную героиню романа) – родной внук классика советской литературы «красного графа» А.Н. Жирняго и дальний потомок того мерзопакостного Жирняго, прихвостня Петра I, который некогда обманными посулами заманил в Россию на гибель царевича Алексея.

В генеалогии подлинных Жирняго имеется, правда, и, так сказать, «варяжская версия», согласно которой граф А.Н. был зачат матерью отнюдь не от графа Н., – и, соответственно, генетическая связь с петровским прихвостнем пресеклась. Марина Палей упоминает эту версию как гипотетическую и не слишком существенную возможность: уж от Каина-то все Жирняго происходят в любом случае!

Страна, в которой разворачивается действие, называется Смоквой, как и ее теперешняя столица. А вторая столица – Петрославлем. При этом А.Н. Жирняго общается с настоящим Валентином Катаевым, фигурирует в мемуарах у подлинного Ивана Бунина и получает пощечину от реального Осипа Мандельштама.

Графский титул и фамилию Жирняго основатель рода получил от Петра в насмешку за чрезмерную худобу. Но после совершения первых подлостей на основоположника как бы в наказание напал неудержимый болезненный жор (булимия), ставший с этих пор, как и прямо вытекающая из этого тучность, фамильным проклятием всех Жирняго.

Кроме отца Жоры, бывшего белой вороной еще в трех отношениях: он никогда не угодничал перед властью, не занимался (профессионально) литературой, то есть не кормился ею, и не распутничал. С остальными Жирняго этого ангела связывала разве что фамильная плодовитость: у него было десять детей, из которых выжило девять.

Итак, все Жирняго услужали властям, зарабатывали – по непомерным потребностям – литературным трудом и – жрали, жрали, жрали… Жрали и неумолимо жирели… Будучи при этом – Марина Палей не снижает себе планку – исключительно одаренными людьми и не в последнюю очередь писателями.

Сам Жора написал где-то к тридцати годам десять рассказов. И с тех пор переиздал их десять тысяч раз, по-разному компонуя и подчас переименовывая (так, «Жизнь» превратилась в «Жысь»).

Жора Жирняго – образ, безусловно, собирательный (фото: sxc.hu)

Но на жизнь все равно не хватало (потому что привык он, допустим, съедать целиком барана).

Следовало или умерить аппетит, или изыскать дополнительные возможности заработка.

И поначалу Жора отправился на прием к врачу, а тот посоветовал ему раздельное питание. Но если разделать целого барана (а выйдя от врача, Жора так и поступил), то и раздельное питание не поможет.

«Против чего я воюю? – думалось Жоре. – Против природы? против судьбы? Кто будет упираться, она проволочет за волосы... Что такого особенного мерзопакостного делали мои предки? Ну, подличали... ну, жрали в три горла... Все хотят жрать, да не всем дают... А что мне еще остается делать, как не продаваться?.. Товар – деньги – товар... Но за мой товар не дают денег... много славы, ноу мани. Надо уметь продаваться... отдаваться... торговаться... Деды умели, и я смогу. Что тут позорного? Мои же деды, не чужие. Почему я должен изобретать что-то новое? А ничего нового нет! Как это Катаев сказал Бунину (он, дурак, такими откровенностями, как и дед, направо-налево сыпал): «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки...» Сто тысяч – сколько это на теперешние? Ага, «теперешние»! Сегодня рубли, завтра картофельные очистки, а послезавтра не реформа, так кризис, не кризис, так дефолт... Того и гляди, крыс жрать придется... Мерзейшая страна... «Когда я фрезовал на «Арсенале»...» Ну так он свое мимолетное фрезование продал в конце концов куда дороже, чем мой дед свое псевдодворянство и псевдобольшевичество, вместе взятые!.. Мерзейшая страна...

С матерным словом на устах он перевернулся животом вверх. Было нестерпимо жарко. Его ладонь начала медленно блуждать по приятно-прохладной спинке кожаного дивана... Он еще немного поустраивался, поерзал, повздыхал... Было совсем тихо. В этой тишине нестерпимо громко стучал большой железный будильник «Мечта», доставшийся семье от деда-жуира. Прохиндей дед! И вещи его прохиндейские! Глумливый будильник, хрипя всеми ржавыми своими пружинками, знай себе хрюкал: жрать-жрать-жрать-жрать-жрать-жрать…»

В Петрославле на жирную хавку не заработаешь, и Жора перебрался в Смокву. По первости не обломилось и там, и пришлось податься в заморские палестины. Но и там не все ладно: обжорство терпят, но не в раблезианских размерах. То есть терпеть-то терпят, но морщатся…

Меж тем раблезианство мало-помалу потянулось в Смокву, да в ней и сосредоточилось: тут тебе и Телемская обитель, и Гаргантюа с Пантагрюэлем, да и Гоморра с Содомом тоже. И Жора не без сожаления, да и не без тайной опаски, возвращается в Смокву.

И внезапно оказывается востребован: и барственно-хамский тон, и готовность менять убеждения (не имея никаких) и друзей-приятелей по первой надобности, и наследственное умение угождать сильным мира сего – все в столице нашей родины приходится как нельзя к месту; и в глянцевых журналах Жора, подучившись халтурить, идет нарасхват, а на телевидении у него вскоре появляется собственная передача.

Вот только с литературой (с настоящей литературой) раз и навсегда покончено – ну так с нею покончено еще двадцать лет назад. Да и вообще с литературой в России крандец! Да и во все мире тоже! – со всегдашним апломбом объявляет Жора. И лютой ненавистью ненавидит всех, кто придерживается другого мнения, а главное, убедительно собственным творчеством его доказывает…

Но тут вдруг знаменитый не то писатель, не то литературный проект М. Ахно (Максим Ахно, в миру Люсьен Чебуреков), изобретший самурайский роман и писательский станочек для печатания денег, предлагает Жоре, прельстившись цветистым слогом и графским титулом, баснословно выгодное соавторство!..

Станочек, кстати, описан детально: включи и получи очередного Фандорина. Но я процитирую только описание внешнего вида: «…на корпусе этой машинки голубой краской было крупно выведено «ЛЮБОВЬ», и это принималось за ее название, – но стоило подойти ближе, как становилось видно, что ниже черным курсивом было добавлено: «...приходит и уходит, а кушать хочется всегда».

В блистательно написанном (что видно хотя бы по цитатам) романе-памфлете все несколько сложнее; я пересказал лишь сугубо памфлетную сторону; но ведь и так ясно, почему его не печатают в книжной форме.

Да и в журналах – аж до Уральского хребта.

Помню, как в советское время напечатали в девятом томе собрания сочинений Бунина объективно скандальный памфлет «Третий Толстой». Но тогда, конечно, свирепствовала цензура – и один фрагмент из текста все-таки вымарали.

Вымарали фрагмент, в котором Бунин описывает, как он посмеялся над «Двенадцатью» Блока: хорошо, мол, смотрятся «огневые очи» на «толстой морде», – а А.Н. Толстой (еще не сбежавший от Советов за границу и потому верноподданный) потребовал охальника Бунина за непочтение к ура-революционной поэме расстрелять!