Последнее время я все больше и больше чувствую себя странно отделенной от идейной повестки нашего российского дня. Горячечные споры о Сталине, как цунами накатывающие из какой-то хтонической глубины российского исторического сознания, предполагают некую абсолютную необходимость присоединиться либо к лагерю его противников, либо к числу его апологетов.
Движение по первому пути приведет тебя в стан либерально настроенной интеллигенции, движение по второму – в стан патриотов. По умолчанию предполагается, что иного пути не дано и каждый думающий россиянин, как Илья Муромец на перепутье, однажды должен сделать решительный выбор. Я же такого выбора сделать не могла никогда, не могу и сейчас.
Более того, мне всегда казалось, что такой выбор невозможен по определению. Это делает меня одинокой, а мою позицию странно сомнительной. Оказываясь в таком положении, ты начинаешь напоминать окружающим, предусмотрительно сделавшим свой выбор раз и навсегда, кого-то вроде морального урода, который сильно повредил свои тылы, сев между двух стульев. Позиция эта действительно незавидна. В компании сталинских адептов я уныло бубню про репрессии, в либеральном стане я деликатно напоминаю про две индустриализации, начало ракетостроения и выигранную войну. Результат предсказуем. Догадайтесь сами, какими словами меня убеждают, что я не права.
Тем не менее мне бы хотелось объясниться и обнаружить возможность третьего пути, который и кажется мне единственно разумным. Этот путь виден далеко не только мне. Но почему-то большая часть моих сторонников, за исключением некоторой части наших профессиональных историков, живут за пределами России.
Как-то, разговаривая по журналистской надобности с китайским профессором-славистом, ведущим специалистом Поднебесной по Шолохову, мы вспомнили о Мао Цзедуне. Дело было в кафе около МГУ. Вокруг нас сидело много юных и дерзких студентов, которые, как я знала, любили свергать кумиров и бросать истории в лицо перчатку своей ненависти. Я спросила моего китайского собеседника о том, как в его стране относятся к Мао. Профессор искренне удивился моему вопросу и, пожав плечами, ответил совершенно искренне:
– Наверно, у нас скоро Мао сделают Богом, – сказал он, – да мы уже и сейчас к нему так относимся. Если бы не Мао, у нас не было бы нового Китая. Только благодаря Мао мы полетели в космос, развили экономику и вообще полностью изменили Китай.
Я покопалась в памяти и вспомнила кое-какие цифры. Во время «Большого скачка», любимой стратегии Мао, направленной на перезагрузку страны, в Китае погибло от 20 до 40 миллионов человек. Точные данные до сих пор не приводятся. По числу жертв «Большой скачок» – второе по катастрофичности событие 20-го века после Второй мировой войны. Во время культурной революции пострадало до 100 миллионов граждан. Мао – один из самых кровавых диктаторов за всю историю человечества, от этого никуда не денешься.
Но мой китайский знакомый был спокоен:
– Знаете, как у нас принято говорить: 70% того, что сделал Мао, было хорошо, 30% – плохо. Но он старенький был, можно простить.
Он говорил это так, что я поняла – я задаю слишком русские вопросы. В его ответах слышалась та смиренная снисходительность, с какой древнейшая цивилизация может говорить с цивилизацией-подростком. В глубине души мой собеседник просто не видел проблемы там, где видела ее я.
– Но разве вы не считаете своим долгом каким-то образом свести счет с прошлым?
Профессор снова пожал плечами:
– Мы же китайцы, – сказал китаец и улыбнулся с нескрываемым чувством превосходства, – мы смотрим в будущее, а не в прошлое.
Я хотела улыбнуться ему в ответ, но поняла, что, в сущности, не имею на это права. Передо мной только что восстало из тьмы пятитысячелетней мудрости совершенно иное отношение к истории. Китайское прошлое можно было уважать, изучать, на его ошибках можно было учиться, но «относиться» к нему было невозможно. Это был идеальный образец плюсквамперфекта, языковой формулы, которая интересуется лишь тем, что связывает прошлое с настоящим. В результате мой китайский друг имел перед собой не зияющую рану на месте истории, но компактную и практичную подушку безопасности, на которую всегда можно было опереться. Заглядывая в свою пятитысячелетнюю бездну, китаец видел дружелюбно тянущиеся ему навстречу лучи подвигов и достижений, побед и преодолений. Эта подсветка с тыла гарантировала ему непотопляемый исторический оптимизм: если получилось тогда, почему не получится сейчас?
Это Китай, подумала я, и, поежившись с непривычки, автоматически причислила себя к лону западной цивилизации. Однако прошло несколько лет, и это лоно отвергло меня так же, как когда-то отвергло лоно Востока.
Так вышло, что на Красноярской книжной ярмарке мы изрядно разболтались с одним английским писателем, потомственным лондонцем. Коренное дитя Альбиона было настолько укоренено в английской традиции, что внешне неуловимо напоминало того самого знаменитого доктора Агаты Кристи, который трудами Пуаро однажды оказался убийцей.
Если китаец излучал трудолюбивое упорство и слишком чуждую нашему глазу безэмоциональность, то английский писатель буквально светился счастьем собственной национальной идентичности. Мы сидели в маленьком гостиничном ресторанчике и разговаривали, старательно преодолевая мучительный для меня англоязычный барьер. Я недавно вернулась из Англии, где восхищалась неуязвимой самодостаточностью местных жителей. Здесь же в Красноярске, наблюдая, с каким снисходительным любопытством честь и совесть английской нации следил за поведением аборигенов вокруг себя, мне страстно хотелось уравнять наши позиции и сбить цивилизационную спесь с гражданина Великой Британии.
– Я восхищаюсь вашей самодостаточностью, – со светской вежливостью говорила я, коварно затаив камень за пазухой. – Но ведь вам есть, чего стыдиться. Вы разорили и ограбили Индию!
– О, да, – согласно кивал головой англичанин. – Мы великая нация, мы имеем право цивилизовать отсталые народы.
– Но вы торговали своими ирландцами как рабами! – не унималась я.
– О, да! – писатель земли английской снова с готовностью соглашался. – Мы великая нация, мы способны на великие ошибки.
– Но ваш Черчилль погубил тьму народа во время Дарданелльской операции!
– О, да! – жизнерадостно поддакнул англичанин. – Мы же великая нация и мы способны на великие жертвы!
И я снова оказалась перед чуждым для меня образцом исторического мышления. Английская система ценностей рассматривала историю в ее масштабе. Чем больше масштаб, тем больше англичанин видит поводов для гордости. И наш Сталин, и китайский Мао в английском историческом дискурсе неизбежно стали бы величайшими фигурами на горизонте прошлого. Страна, которая официально называет себя Великой, обречена восхищаться всем, что составляет ее историю.
После всех этих экскурсов в мировое прошлое, я уже не могла оставаться прежней. Все тоталитарное очарование вечной российской биполярности развеялось передо мной, как дым. История не повод для идеологического конфликта. Это место национальной силы, точка отсчета, от которой стремительно взбегает к настоящему волна исторического опыта. Он есть во всех нас, и важно не «отнестись» к нему с той или иной долей эмоциональной категоричности, но понять его причины и осознать, что все мы, включая Петра Первого, Екатерину Великую, Ленина и Сталина, часть одного и того же процесса, который привел нас в наше настоящее и завтра должен увести в будущее.
