Во второй половине I века родились первые строчки одного из самых известных сборников текстов в мировой истории. Это были письма образованного человека, перед этим пережившего духовное перерождение. Один из самых известных позднеантичных авторов в буквальном смысле слова родился по дороге в Дамаск. Он сменил имя, образ жизни, стал одним из самых неутомимых путешественников и проповедников.
Евангелия почти не дают читателю возможности понять, кто хороший, а кто плохой
В историю он вошел под именем Павел, а его тексты стали важной частью Нового Завета – книги, которую с интересом должен читать каждый христианин. Должен, но не читает.
Не будем далеко ходить за примерами. Вот отрывок из одной из самых любимых мной книг: «В бытность квестором он похоронил свою тетку Юлию и жену Корнелию, произнеся над ними, по обычаю, похвальные речи с ростральной трибуны. В речи над Юлией он, между прочим, так говорит о предках ее и своего отца: «Род моей тетки Юлии восходит по матери к царям, по отцу же к бессмертным богам: ибо от Анка Марция происходят Марции-цари, имя которых носила ее мать, а от богини Венеры – род Юлиев, к которому принадлежит и наша семья. Вот почему наш род облечен неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей, и благоговением, как боги, которым подвластны и самые цари».
Написана она была примерно в то же время, когда по Римской империи стали распространяться первые Евангелия. Ее автор – Гай Светоний Транквилл, а называется она «Жизнь двенадцати цезарей». Это совсем не шедевр античной литературы, но в ней есть все, что до сих пор пленяет мое сердце: связанное повествование, рассказ о доблестных мужах, авторские оценки. Все это создает эффект увлекательной истории. Кажется, что Цезарь не будет убит, что заговор Брута не удастся, а Рим будет стоять вечно. Повторюсь, это не лучший античный текст. Тацит писал куда занимательнее, не говоря уж о Гомере или Софокле, но даже Светоний увлекает куда больше, чем новозаветные повествования. Мне не хочется перечитывать даже Евангелие от Марка, не говоря уже о Евангелии от Иоанна. За свою жизнь я прочел куда больше текстов о Новом Завете, чем сам Новый Завет.
Благодаря переводу Валентины Кузнецовой я научился читать Евангелие как книгу – видеть разные жанры, литературные формы, изучать композицию. На книжных полках у меня стоят разные переводы Нового Завета и греческий подстрочник, но я заглядываю в них лишь для того, чтобы проверить цитату или освежить в памяти какую-нибудь притчу.
Светония же и Плутарха я готов с удовольствием перечитывать. Их повествование держит меня в напряжении, заставляет вспомнить слова Иосифа Бродского: «Античности присущ прямой – без посредников – взгляд на мир: взгляд никакой оптикой не вооруженный, когда единственная призма, в которой мир преломляется, – ваш собственный хрусталик, когда даже слеза сознательным усилием из ока вашего удалена, чтоб избежать расплывчатости. Авторы, которых мы именуем древними, были людьми чрезвычайно трезвыми, остроумными и весьма в своих восторгах и горестях сдержанными. Кроме того, они были – все без исключения – вполне самостоятельными мыслителями, для которых основным способом познания мира было подробное перечисление деталей, из которых он – мир – состоял».
Светоний и Тацит дают ощущение присутствия, предлагают читателю посмотреть на мир глазами автора, дарят ему максимально правдоподобную реальность. До сих пор можно плакать над переживаниями Одиссея, Пенелопы, восторгаться его памятью, когда он перечисляет фруктовые деревья в саду у отца, вдыхать запах свинины, которую жарит для героя его верный свинопас:
Тут пастухам подчиненным сказал свинопас богоравный:
«Лучшую выбрать свинью, чтоб, зарезав ее, дорогого
Гостя попотчевать, с ним и самим насладиться едою;
Много тяжелых забот нам от наших свиней светлозубых;
Плод же тяжелых забот пожирают без платы другие».
Так говоря, топором разрубал он большие полена;
Те же, свинью пятилетнюю, жирную, взяв и вогнавши
В горницу, с ней подошли к очагу: свинопас богоравный
(Сердцем он набожен был) наперед о бессмертных подумал;
Шерсти щепотку сорвав с головы у свиньи светлозубой,
Бросил ее он в огонь; и потом, всех богов призывая,
Стал их молить, чтоб они возвратили домой Одиссея.
Тут он ударил свинью сбереженным от рубки поленом;
Замертво пала она, и ее опалили, дорезав,
Тотчас другие, рассекли на части, и первый из каждой
Части кусок, отложенный на жир для богов, был Евмеем
Брошен в огонь, пересыпанный ячной мукой; остальные ж
Части, на острые вертелы вздев, на огне осторожно
Начали жарить, дожарив же, с вертелов сняли и кучей
Все на подносные доски сложили. И поровну начал
Пищею всех оделять свинопас: он приличие ведал.
Это законченная в своем совершенстве картинка, где понятно, кто хороший, кто плохой. Читатель в буквальном смысле слова разделяет пир Одиссея и его спутников. Евангелия почти лишены этого. Они не создают собственной реальности, почти не дают читателю возможности ухватиться за текст. Понять, кто хороший, а кто плохой.
Античные произведения дают четкую оценочную картину мира, в которой читатель может выбрать ту или иную сторону. Евангелие же, напротив, максимально недидактично, скупо на оценки. Вот как писал об этом Сергей Аверинцев: «Оценочные эпитеты в Евангелиях почти полностью отсутствуют: невозможно даже вообразить себе, чтобы, скажем, Иоанн Креститель был назван «боголюбивым», а Ирод или Каиафа – «богоненавистными».
Иными словами, Евангелие оставляет человека наедине с Богом, убирая все лишнее, а Светоний, Плутарх или Гомер рассказывают о событии так, как если бы оно произошло на самом деле. Этот рационализм и литературный объективизм и заставляют меня предпочитать Гомера или Плутарха Марку или Луке.
Источник: Журнал «Фома»
