Марат Гельман: «Все бьются за время»

Теперь к основной (музейной) коллекции присоединилась экспозиция, посвященная главным художникам галереи, с которыми Гельман сотрудничал все эти годы.

В названии это не отражено, но по большому счету – это выставка о 90-х. О предварительных художественных итогах ХХ века

– Часть коллекции вы передали Русскому музею несколько раньше и теперь она соединилась с «Оттепелью»?
– Да, сейчас одновременно с нашей выставкой в Мраморном дворце открываются постоянные залы – это часть коллекции Галереи Гельмана, которая является собственностью музея.

– Не жалко было расставаться с лучшей частью собственной коллекции?
– Жалко, конечно. Я покупал эти работы, будучи галеристом, но у меня не было ощущения, что все это принадлежит мне. Когда готовишь выставку, производишь определенные затраты и в качестве компенсации получаешь работы. Поэтому, когда даришь часть коллекции музею, возникает ощущение, что в этом жесте проявляется продолжение профессиональной деятельности.

Объясню. В момент, когда ты удовлетворил первичные потребности и деньги не являются постоянно сосущим вопросом, начинаешь думать о судьбе картин. Ты думаешь о них не как о материальных ценностях, но как об очень важных артефактах. И твоя первейшая задача и даже выгода – найти им правильное место.

В этом смысле Русский музей – лучшее место из всех возможных. Кстати, стоимость работ с момента передачи уже увеличилась раз в пять.

– Нынешняя выставка в Русском музее состоит из подаренной коллекции?
– Подаренная коллекция присутствует в отдельных залах, частью постоянной экспозиции. А сама выставка – своеобразный проект к юбилею галереи.

Каждый художник (из числа тех, с которыми мы сотрудничаем) получил отдельное пространство, равное по размерам маленькой, по сути, Галерее Гельмана. Так и вышло 15 персональных выставок, объединенных общей историей. В названии это не отражено, но по большому счету – это выставка о 90-х.

– Какой тип высказывания вам ближе – картина, инсталляция, видео, фотография или перформанс?
– Сложно сказать. Что касается видео, то оно именно на наших глазах превратилось в полноценное искусство, без всяких там кавычек. Первая видеоработа русского художника Гии Ригвавы экспонировалась на выставке именно в нашей галерее. И я помню момент, когда мы продали первое видео – с ощущением чуть ли не мошенничества. Потому видеоискусство совсем не материально. И с этой точки зрения оно хорошо ложится в мою сегодняшнюю концепцию интереса к нематериальному.

Еще хорошо то, что видео сейчас очень мало. Вот хорошей фотографии километры. Что касается инсталляций, то, как галерист, ты всегда сталкиваешься с вопросом – а что же с этим делать дальше?

Картина стала таким же медиа, как и фотография или видео

– А что же с этим делать дальше?
– Надо иметь огромный склад, где все это хранить. У нас всегда с этим были проблемы. Все остальное для меня – абсолютно равноценные способы самовыражения. А пристрастия...

Я считаю, что и у художника не должно быть пристрастий, он должен свободно работать так, как ему удобно.

– Как вы считаете, какова сегодня судьба станкового искусства? Картина как жанр художественного высказывания умирает, вырождается в дизайн или продолжает функционировать как ни в чем не бывало?
– Думаю, что ныне картина стала таким же медиа, как и фотография или видео. Есть нюансы изменения отношения к живописи, но художник не готов отказаться от абсолютно персонализированного высказывания, которое возможно только в картине.

Именно в картине художник является полновластным хозяином положения. Когда художник делает фотографию, даже постановочную, он так или иначе пользуется фактурой жизни. Конечно, и в ней тоже он вполне может себя выразить, но материал до конца ему не подвластен. И в тот момент, когда художнику необходим полный контроль визуальной материи над нашим впечатлением, он обращается к картине.

– Если проводить параллели с литературой, то, кажется, картину можно сравнить с романом. Тем более что картина – самый литературоцентричный жанр в современном искусстве.
– Картина – это всегда очень амбициозно. Приступая к картине, художник ставит перед собой амбициозную цель. Подпуская иронию, тот же самый Цаголов спорит с пафосом высказывания: картина большая, а повод для нее – пустяшный. Или Дубосарский с Виноградовым – у них работает потогонная система возведения халтуры в принцип.

– Марат, а как вы считаете – эпоха великих художников закончилась? Придут ли новые Кабаковы?
– Она закончилась. Но не в плохом смысле, а в хорошем. Когда я начинал собирать искусство, художественная сцена была похожа на поле со множеством автономных палаток. И каждый лагерь хотел победить. Тогда власть захватил лагерь под названием «Московский концептуализм». Он же не зря был построен четкой иерархической системой, где Илья Кабаков – главный деятель, Андрей Монастырский – главный интерпретатор.

Когда мы говорим о борьбе, нужно понимать: речь всегда идет о захвате какого-то времени, все бьются – за время. А сегодня уже работают не лагеря, но одиночки, каждый из которых реализует собственный план. Мне кажется, что сегодняшнее разнообразие останется надолго.

– Если проводить параллели с литературой, то Бродский и Солженицын – последние великие писатели. После них эта дверь навсегда замуровывается. Остаются немногочисленные крепкие профессионалы.
– Конечно, мы все надеемся на появление таланта иного масштаба, который будет способен изменить социокультурную ситуацию. Но общая тенденция направлена на исчезновение самой ниши «главного».

С другой стороны, ты всегда предполагаешь пришествие того, под кого вся эта структура перестроится.

– Мы знаем, что в литературе сейчас кризис, театральные залы переполнены, а кино замерло в ожидании отечественных блокбастеров. Какое место современное искусство занимает сейчас в системе других видов искусства?
– Я считаю, что современное искусство может нести на себе ношу авангарда. Есть люди, которым интересно новое, для них должны существовать технологические и интеллектуальные ниши. Если роль технологической ниши выполняют всякого рода гаджеты, то вторую, интеллектуальную, может занять современное искусство.

В этом смысле литература выполняет функцию идеологии. Для сферы, в которой должны рождаться новые формы, она весьма консервативна. В ней есть только буквы. И нет никакой возможности, как в искусстве, уйти от красок.

Современное искусство – это сфера, в которой информация спрессована. Роман мы читаем три дня, картину смотрим три минуты, но, тем не менее, понимаем одинаковость масштабов того и другого произведения.

С учетом интенсивности жизни можно предположить, что скоро останется только такой вид восприятия – динамичный и предельно насыщенный. Другое дело, что пока современному искусству не хватает обыденности. Но хотелось бы, чтобы оно стало частью нашей жизни.

Мы все надеемся на появление таланта иного масштаба, который будет способен изменить социокультурную ситуацию

– Вы сказали, что живете с художниками какие-то периоды жизни, проникаетесь их мировоззрением. Мировоззрение какого из них вам наиболее близко?
– Сложно сказать. Обычно, мне наиболее интересно все последнее. Вот сейчас – это прежде всего Ербол Мельдибеков. Однако больше всего на меня повлиял человек, который уже давно перестал быть художником – Андрей Басанец.

Кстати, его нет в этой книге. Этот удивительный человек – один из первых художников, которых я встретил в жизни. Он был моим первым советником. Фантастически талантливый, Басанец не обладает менталитетом художника, в нем нет упертости, настаивания на своем индивидуальном месседже. В итоге он стал дизайнером, потом успешным бизнесменом.

Иногда я ностальгирую по тем временам. Несколько раз я пытался чуть ли не силой вернуть Басанца в мир искусства, ибо считаю, что судьба успешного художника гораздо важнее истории успешного бизнесмена. Но мне не удалось. Что мне еще раз подтвердило, насколько важен этот самый «менталитет художника». Точно так же, как «менталитет политика». Художник – это человек, который знает, что у него есть миссия, которую он обязан исполнить.

– А если бы вы закрыли галерею, каким тогда стали заниматься бизнесом?
– Я бы стал заниматься творчеством. И потом: закрывать галерею ради другого бизнеса, когда этот – лучший из тех, что можно придумать?

Вот чего нет в галерее – так это творчества самого галериста. Он, конечно, «говорит», но чужим языком. В моменты слабости, когда были мысли закрыть галерею, альтернативой возникала именно творческая деятельность.

Но, видимо, мой менталитет не таков. Художник бы закрыл любой бизнес, для того чтобы реализовать себя. Раз я этого не сделал, значит, во мне не хватает того, чтобы быть художником.

– Как вы к классике относитесь?
– Все зависит от контекста. Посещение Лувра давно перестало быть эмоциональным событием. Скорее, информативным: ты получаешь дополнительную информацию о том, что уже и так хорошо знаешь.

Из старых художников производит эмоциональное впечатление лишь Караваджо, и то – если смотришь на него как на современного художника. Современное искусство в отличие от старого, не скрывает швы. Ты видишь технологию, работу самого художника. Когда ты привык на это смотреть, старое искусство для тебя – это как обложка книги, скрывающая истинное содержание. Вещь в себе.

Антиквар работает с предметом. Когда все уже все известно и оценено. Современный галерист работает с живыми, постоянно изменяющимися людьми. А работа с людьми предполагает, что ты сам формируешь значимость происходящего и непосредственно участвуешь в процессе создания новых смыслов.

– Как Галерея Гельмана будет развиваться дальше?
– Надо иметь в виду, что галерея – институция определенного размера. Связано это с формальными вещами: в году 12 месяцев, выставка должна быть не менее трех недель. Это означает, что постоянно галерея может сотрудничать с 15 художниками, не более.

В этом смысле круг Галереи Гельмана сформирован. И с большим трудом подвергается изменению. Так что вполне нормально, если в 2000-е годы появится другая галерея, которая возьмет на себя работу с новыми художниками.

С другой стороны: круг художников, с которыми ты сотрудничаешь, с некоторым опозданием, но обязательно будет востребован, и тогда галерея начинает работать как машина, а не как экспериментальная площадка. Меня подобные тенденции не устраивают, поэтому периодически я делаю большие выставки, дабы расширить круг художников.

В связи с переездом в новое пространство Винзавода возле «Курской» появляется возможность иметь сразу два направления деятельности. На новой территории галерея будет продолжать работать с кругом привычных художников, а в другом, старом здании позволять себе эксперименты.

Если говорить о «дальше», то мы расширяем географию: отныне мы приглашаем не только российских художников. Если же говорить о современном российском искусстве в целом, главная сложность сегодня заключается в отсутствии какой бы то ни было системы образования.

– Грамотного и успешного художника не бывает без школы?
– Куда может обратиться молодой человек, решивший стать современным художником, для того чтобы сделать это решение своей профессией? В России такого места нет.

На эту тему
• Картинки на выставках
• Ангелическая бойня и трофеи
• Марат Гельман: «Искусство - территория свободы…»
• Открытые двери галереи Гельмана
• Галерист на галерах
• Наедине со всеми

Художники, сегодня являющиеся оплотом современного искусства, приняли решение стать профессионалами в 80-е годы. Тогда статус художника был высок, система образования работала исправно. Да и образ существования художника был тогда значительно привлекательнее образа жизни инженера или врача

Иное дело сегодня, когда жизнь предлагает талантливому человеку великое множество способов самореализации. Плюс к отсутствию системы образования идет большая пауза. Поэтому у меня по поводу будущего скептические взгляды. Структура, с одной стороны, будет крепчать, то есть когда мы проталкивались, мы проталкивались вместе с художниками, то есть галерея – это реальная машина по выведению художника на высокий уровень. А предыдущее колено – оно отсутствует.

Мне кажется, что сегодня человек, который хочет реально повлиять на художественную ситуацию будущего, должен открывать не галерею, а школу.