Виталий Сероклинов: Пафнутий

С лавиной вводимых СанПиНов, ужесточением правил и сокращением ставок из школ начисто вымели энтузиастов, работающих по велению души – кастелянш, помнящих в лицо всех первоклашек, еще не умеющих толком застегнуть ранец без помощи взрослых и вечно забывающих варежки, физруков-пенсионеров, дотемна выгоняющих лужи от ворот старенького школьного стадиона (завтра – финал района!), ворчливых, но всегда готовых помочь трудовиков... Вместо них в школьных коридорах теперь, увы, СанПиН, охрана и бездушные видеокамеры...

И они все, сыновья его, в первый же день воевать ушли. Сами. Даже поругались с отцом, говорят. А помириться не успели

В школе моего детства тоже был такой энтузиаст.

Мы его дразнили Пафнутием, несмотря на преклонный возраст. Хотя знали, конечно, что зовут его Пашкой.

Он был услужливым, суетливым, работал там, куда позовут – учителю физкультуры помогал, например, измерять результаты на соревнованиях по прыжкам в длину. А у нас и должности-то такой не было – «помощник учителя физкультуры»...

А еще он бежал на помощь, если кто-то сваливался с каната в спортзале. Однажды он даже ногу себе сломал, когда так бежал. И на костылях потом приходил смотреть, как мы прыгаем и бегаем на стадионе – переживал, домашними печеньками угощал.

Странный, в общем...

Мы его даже дразнили немного. Кто-нибудь кричал:

– Пафнутий, шухер! – и все поочередно начинали спотыкаться и падать.

И Пафнутий бежал к упавшему, жалел его, плакал, гладил по голове, шину норовил наложить.

А еще он с ума сходил по песне «Стоит над горою Алеша». Пацаны ее специально включали в радиорубке, чтобы на стадионе было слышно, когда мы ГТО сдавали. Пафнутий тогда переставал сантиметры считать, садился на землю и слушал. И плакал.

Под такое можно было даже рекорд школы записать в ведомость – никто не контролировал. И записывали, бывало...

А потом у соседей дядь Жора умер, участковый наш. Все поехали хоронить, ну и нас, пацанов, взяли, хоть мы и не любили этого дела.

А на могилках родительский день, куличи вокруг да стопки. Хорошо, что мы не пили. Ну не все, конечно...

И вдруг видим: на кладбище, где-то у ограды, стоит Пафнутий – и крестится чего-то.

Он же почти учитель – и крестится! Ужас!

Постоял он, ушел; а где стоял – там четыре могилки. Три – как будто младенческие, а одна – обычная. Мы так и подумали, что там младенцы: маленькие могилки, аккуратные, и водки на них нет – только печеньки. Красивые печеньки, фигурные, с малиновыми краями. Сразу видно, что домашние.

Потом туда пришел дядька в рясе, мы его про могилки и спросили.

Оказалось, что это могилки сыновей нашего Пафнутия. Ну, вернее, не Пафнутия, конечно, а Павла Ефимыча.

И они все, сыновья его, в первый же день воевать ушли. Сами. Даже поругались с отцом, говорят. А помириться не успели. Все где-то в Болгарии остались. Или рядом. И все – «без вести».

Ну и песня про Алешу потому. Хотя среди них и Алеши-то не было: Колян, кажется, Васька, еще кто-то...

А могилки ему позволили сделать самому – просто холмики. Потому что герои. Ну и вообще...

А мама их поехала в Болгарию искать мальчишек через двадцать лет – и у нее там плохо с сердцем стало. Может, и нашла. Неизвестно. Тут теперь лежит.

А больше я о них так ничего и не узнал – даже потом, когда вырос. Да и в ту школу теперь так просто не попасть – охрана, видеокамеры...

А Пафнутий наш, говорят, куда-то уехал.

Может, в Болгарию...