Когда вешался мой инструктор по фитнесу, стоял прекрасный летний солнечный день. Он решил повеситься утром, попросив маму «сходить за лекарством» в аптеку. Мама заодно еще зашла в магазин, так что в итоге у тренера оказалось часа два свободного времени.
Он сделал петлю из ремня и накинул его на тот самый турник в коридоре, на котором у него дома я сам не раз подтягивался, пыхтя и суча ногами. Снаружи чирикали воробьи, они тогда целыми днями чирикали. Наверняка и домашний кот следил за его действиями. Мама мне потом сказала, кивая на кота: «Он свидетель!»
После развода отец лет 10 никак не общался с сыновьями, полностью их игнорировал
В спальне у тренера, где я тоже не раз махал гантелями, давно уже был создан целый «иконостас» суицида. Всю стену под книжными полками украшали красивые, черно-белые мужественные портреты – Маяковский, Есенин, Хемингуэй, Юкио Мисима, кто-то еще. Впрочем, рядом на полках стояли книги и про успешных великих боксеров, типа Мухаммеда Али, вполне жизнелюбивых. Тренеру уже было за сорок, и он страдал – не сбылись его надежды на успех в жизни. Еще он пил.
Его отец – знаменитый по сей день советский, ныне российский писатель – бросил его с братом, когда они были подростками. Перевез в Москву из Владимира и тут же бросил. Как узнал уже потом, на поминках, писатель сам подал на развод и разменял квартиру. Поселился один, вскоре пошел в гору. Еще в советское время я как-то делал его портретное интервью на полстраницы, еще не зная, что спустя семь лет подружусь с его сыном – боксером и поэтом.
После развода отец лет 10 никак не общался с сыновьями, полностью их игнорировал, как будто их не существует. Завел новую семью. Кстати, в том самом нашем с ним интервью для эффектности финала я спросил писателя, в чем смысл его жизни. Собеседник, мудро морща лоб, ответил: «У меня растет дочь», и рассказал, как это наполняет его жизнь смыслом.
Интервью вышло пафосное, в редакции его повесили на доску почета. Потом, через много лет, я узнал, что интервью стало очередным ударом по первой семье. Разбередило и так не заживавшую рану – про них даже не упомянули...
На поминки отец, разумеется, пришел. Был он какой-то удивленный, но все равно вальяжный, уверенный в себе. Узнал меня, протянул руку. Я секунду колебался, но все же пожал... Выпили за упокой. Но на вторых поминках, на 9-й день, отца уже не было. Оказалось, он улетел читать давно запланированный курс лекций в университете на Западе... Курс, подозреваю, был о русской словесности и духовности.
Мой друг всю жизнь мечтал обойти отца. Самому стать гениальным поэтом, чтобы отец признал свою неправоту, свою огромную ошибку, чтобы отец сам стал читать лекции в универах о творчестве сына.
У тренера была совершенно непоэтическая внешность. Фигурой и лицом он напоминал неандертальца. Он пошел в бокс, где выглядел угрожающе красивым, но в душе остался хрупким. В молодости, едва устроившись дворником и получив отдельную квартирку, отселившись от мамы, он тут же запил. И с тех пор пил с перерывами всю жизнь. Но параллельно ухитрялся заниматься спортом, сдавать нормативы, а также зарабатывать на хлеб журналистикой. И писать четверостишия. На одну его подборку написал положительный отзыв даже сам Евтушенко. Но издатели стихов его брать не хотели.
Я к нему относился душевно, мы дружили. Постоянно ходили в одной компании в спортзал, в баню, вместе работали. Когда не хватало денег на фитнес-центр, я тренировался у него дома. Он старательно журналистничал, искал и делал «заказухи», то есть писал за взятки, но это все было не главное. Главное, он продолжал ждать, когда же издатели наконец оценят его стихи. Он не сомневался в своей гениальности.
С каждым годом обида пожирала его все сильнее. Он не мог смириться со своей заурядностью. Никто из близких, в том числе и я, не говорили ему правды о том, что стихи его – слабые. Что надо с этим смириться и заняться другими делами. Напротив, его мама до сих пор считает сына непонятым гением. В общем, его мама – литературный критик – только подогревала его жажду славы.
С отцом они вроде как помирились, еще когда ему было лет 25. Он сам написал отцу письмо, с которого отношения и возобновились. Стали общаться, перезваниваться. Типа, обида ушла. На поминках отец – наверно, не случайно, а чтобы убедить аудиторию – начал сладким голосом рассказывать, как сын заезжал к нему в гости в Переделкино, жарил на кухне замечательное мясо...
На поминках я узнал, что мать в последние недели просила отца взять сына к себе в Переделкино, на свежий воздух, видя, как ему плохо. Отец ответил: «Мне это будет неудобно».
Младший брат тренера еще с армии стал алкоголиком, а говорят, и наркоманом, но он пошел по врачебной карьере, стал зубным врачом и не заморачивался по поводу своей гениальности. Он был веселый, циничный, рубаха-парень, носил золотую цепь на груди. Зарабатывал достаточно, чтобы жить отдельно и пить. Его все устраивало.
Старший же начал ненавидеть себя за лузерство. Его ожидания от самого себя никак не отвечали реальности. «Хожу и думаю, как бы лучше убить себя! – признался он мне однажды. – То ли задушить, то ли зарезать!»
Он вел рубрику в еженедельнике, личную, авторскую. Про смысл жизни. Про мужественность. Типа, как достичь успеха. Еженедельник все время тестировали на фокус-группах, на читателях. Рубрика стала набирать все меньше баллов. Скатилась на «тройку». Хотя, на мой взгляд, была она хорошей, и вообще в прозе он писал хорошо. Но рубрику закрыли. Впрочем, главный редактор, который тоже принадлежал к нашей компании, пообещал, что в деньгах мой тренер не потеряет, зарплата останется прежней. Просто больше не будет странички с его фотографией и задушевными советами, как стать настоящим мужчиной. Это было за месяц до суицида.
У него был и психиатр. Старый русский немец, родич нашего общего друга. Я его видел раз – приходил к нему посоветоваться из-за неладов с женой. Старый, высокий, строгий, высохший, как Кощей, с орлиным носом, как у истинного арийца. Психиатр он, видимо, был замечательный. В последние годы он здорово подлечил тренера. Насколько я его знаю, немец общался с ним помногу часов каждую неделю, вкладывался в него по полной.
В итоге тренер уже несколько лет ходил трезвым и строил большие планы. Но за год до того веселый младший брат зазвал его на рыбалку на Волгу и там таки споил. После этого наш друг окончательно упал духом, потерял веру в себя, в то, что сможет завязать с водкой.
Уже за месяц до самоубийства глаза у него стали стеклянные. Он еще ходил, говорил, ел, даже тренировал меня, отсчитывал мои жимы на перекладине и страховал мою штангу кончиками пальцев. Но было видно, что внутри него жизнь как-то остановилась, остыла, и мысли у него остановились, сосредоточились вокруг какой-то одной.
Я догадывался, какой, но не хотел верить. Я был такой здоровый, молодой и успешный, мое «эго» настоятельно советовало мне не париться по его поводу. Он и не просил помочь. На расспросы отвечал: «Нормально», механическим тоном. Я чувствовал, что ничем не смогу ему помочь. Ну, или я врал себе и просто не хотел грузиться его грузом. Наверно, я не был ему искренним другом.
На поминках наша общая подруга, коллега по редакции, рассказала, что сам он точкой отсчета считал неразделенную любовь – был, по ее словам, бурный роман с замужней женщиной, та его как-то резко бросила, и с этого все началось. А дальше просто «приняло очертания летящего под откос поезда», как она выразилась. Не знаю, мне он рассказывал только про случайные связи – знакомился в метро, например.
В пятницу мы должны были с ним снова качаться. Впрочем, это было под вопросом. Я сказал: «Давай, если качаемся, то я в четверг вечером позвоню. Если нет, то – нет».
Я не позвонил, почему – уже не помню. Хотя следовало. Ушел пить пиво с приятелями. Наутро он повесился.
Старый психиатр-немец сказал по этому поводу только три слова: «Какая же он свинья!»
