Александр Иличевский, лауреат премии «Русский Букер» за 2007 год, выпустил роман под названием «Перс». Книга, в которой дается широкая историко-поэтическая панорама любимых автором прикаспийских мест, может читаться и как стихотворение, и как изобилующий неожиданными сведениями нон-фикшн. Газете ВЗГЛЯД Александр Иличевский рассказал об особом месте Каспия и Персии в русском культурном сознании, а также о том, в каком направлении должен двигаться современный роман.

– В вашем предыдущем романе «Матисс» рассказывалось о «великом уходе», о выборе альтернативного, асоциального пути. Можно ли сказать, что «Перс» в каком-то смысле о том же самом?

– Вообще почвеннические устремления мне более или менее свойственны. Потому так или иначе мне симпатична склонность человека к природе, его стремление к растениям и животным, к микромиру. Я бы не считал, что уход главного героя «Перса» аналогичен уходу героя «Матисса» – у них разные цели, они просто похожи некоторыми свойствами своей натуры.

В «Матиссе» герой решает, что сейчас в стране бога больше там, где меньше человека. В «Персе» главный герой – Илья Дубнов – попадает в прибрежную часть Муганской степи вынужденно, так как в Ширванском заповеднике работает его друг детства Хашем Сагиди. Так что «уход» Ильи диктуется не логикой развития его характера, а сюжетом. Другое дело, что ему степная жизнь по душе, она для него естественна, так как они с Хашемом в юности много времени провели в походах и экспедициях.

– В плане культурно-исторических и географических мотивов «Перс» перекликается с романом «Мистер Нефть, друг» – и там, и там речь о Каспии и прилегающих к нему пространствах. Возможно, со временем у вас могла бы появиться некая «прикаспийская» трилогия или какой-то подобный романный цикл?

– Верно, мой первый небольшой роман, написанный в 1998 году, и, собственно, первую попытку прозы как раз и можно рассматривать как начальный подступ к теме «Перса». Сейчас мне ясно, что «Перса» я хотел написать всю жизнь, еще до того, как понял, что становлюсь писателем. Наверное, ни одну из своих книжек я не хотел так осознанно написать. Осознанно – в смысле желания исполнить. Другое дело – сюжеты, смыслы этого романа о месте (а это именно «роман о месте», о топосе, который поглощает время, времена – не всякое место способно поглотить могущественное время). Так вот, с сюжетами и смыслами все было довольно трудно – они ухватывались интуицией, попадали в ее сильное поле, но ее требовалось дополнить работой, набором знаний.

Роман – об Апшероне, на котором прошло мое детство, но полуостров этот интересен не только потому, что он освящен детскими воспоминаниями, но и потому, что слишком уж много, как линза, собирает смыслов – и географических, и культурных, и метафизических. Каспий – водяная линза, за которой лежит не столько Персия, сколько образ Персии как рая, как предела свободы. Образ этот насыщается не только тем, что Волга, собравшая по капельке свет земли российской, впадает в Каспийское море (если пустить мечту-кораблик по Москве-реке, то в пределе она, мечта, приплывет в Каспий и Персию). Ведь и Стенька Разин путешествовал по каспийским волнам, а великий Велимир Хлебников отправился в 1920 году в составе агитотдела Персармии устанавливать советскую власть в Гиляне.

«Перс» написан не с первой попытки (обложка книги)

Дело еще в том, что «Перс» написан не с первой попытки. В 2004–2005 годах я предпринял первый подход к теме, но роман тот остался в рабочем варианте, назывался он «Солдаты Апшеронского полка». В «Перс» ничего из него не вошло, все было написано заново, пересечение только в темах. Насчет каспийской трилогии – не знаю, может быть, когда-нибудь придется вернуться в Каспий, но очень нескоро, потому что сейчас мне кажется, что эта тема, так долго мучавшая, наконец закрыта. Но вот недавно я столкнулся с соображением, которое мне не приходило раньше в голову. Один читатель отметил, что Каспий интересен еще тем, что он – единственное море, вокруг которого собраны все мировые религии: калмыцкий буддизм, хазарский, персидский и русский иудаизм и, конечно, ислам. На мой взгляд, это еще одно доказательство, что Каспий – это некое средостение культур и географий, которое снова становится необычайно важным.

– А что вы скажете о нынешней Персии, о современном Иране? Западный читатель, вероятно, удивился бы, столкнувшись с описанием Персии как предела свободы.

– Я был в приграничной зоне, дальше не было возможности в тот год пробраться. Иран – прекрасная страна, очень развитая, и, уверен, западный читатель скоро в этом убедится.

–  «Перс» впечатляет насыщенностью исторического фона, обилием деталей, относящихся к событиям и биографиям обозримого прошлого. Вероятно, за этим стоит работа с источниками?

– С источниками была огромная работа: я двенадцать лет читал и собирал материалы для того, чтобы отжать в «Перса», так что неудивительно, что некоторые называют эту книгу роман-эссе. Но я, снова подчеркну, предпочитаю говорить, что она написана в жанре романа о месте. Все источники упомянуть невозможно, их очень было много за столько лет. Одних только распечаток у меня на даче в Тарусе на чердаке хранится сейчас два столитровых рюкзака. Наверное, придется когда-нибудь от этого скопища избавиться. Я много читал художественной литературы и был поражен, насколько она бедна темой Каспия. Самый яркий пример интереса к Каспию – это блестящий «Кара-Богаз» Константина Георгиевича Паустовского и некоторые места научно-фантастического романа Евгения Войскунского – о персидской разведке, организованной Петром I, который намеревался проложить путь в Индию через Арал (имелась в те времена гипотеза, что Арал соединяется с Каспием).

– Насколько можно понять, одна из важных предпосылок для вашей литературы – ваши собственные путешествия, не будь их, вы писали бы совсем иначе.

– Чтобы дописать «Перса», мне пришлось съездить на Апшерон. И вообще без путешествий писать невозможно. Например, для того чтобы написать небольшую главу для своего нового романа «Скалы прозрачного мрамора», мне пришлось осенью прошлого года проехать вместе с писателем Василием Головановым 6,5 тысяч километров. Так что намотанные километры не прямо пропорциональны порождаемой прозе, однако необходимы. «Перс» еще – роман о путешествиях, конечно, там много путешествий и походов, морских и наземных.

– Абсолютно точно. Мечтаю написать огромное эссе об Иерусалиме. Но это большая работа, которую невозможно потянуть на одном энтузиазме. Я бы мечтал о каком-нибудь гранте, который бы позволил это сделать. Причем у меня есть уже примерный план структуры книги и метод. Мне вообще кажется, что роман, чтобы обрести свежую кровь, должен повернуться в сторону нон-фикшн, ибо классическая форма себя не то что изжила, но мне, честно говоря, кажется, что после Льва Николаевича Толстого стыдно писать слабее. Мне вообще кажется, что Толстой – непостижимый исполин, писатель, который не должен был бы существовать, что существование его противоречит законам природы.

– Создание «языковой», поэтической прозы большого формата – самоотверженный выбор: принято считать, что такие книги не котируются массовым читателем. Что вы думаете о будущем вашего творческого метода?

– Я бы желал прочитать книгу, сделанную примерно тем же методом, каким сделан «Перс». Мне нравится то, что у меня получилось, я уже говорил, что вот такой прорыв мне грезился и, судя по моему внутреннему ощущению, я его совершил. Но судить, конечно, читателям. Да, я бы хотел прочитать, например, столь же великолепную книгу, какую написал Леонид Абрамович Юзефович о бароне Унгерне. Кстати, сейчас выходит ее новое расширенное издание и хочу сказать, что фигура немецкого разведчика Васмуса в «Персе» появилась благодаря книге об Унгерне, благодаря этому феномену восточных дел европейца, ушедшего в отвлеченный отрыв.

– Видимо, не будет ошибкой заключить, что «Перс» отчасти автобиографичен. Является ли для вас роман способом рассказать о себе?

– В «Персе», как ни странно, почти нет автобиографических моментов, хотя там есть образ детства как такового, образ Апшерона, освященного детством. Я, наверное, уже давно о себе все рассказал, слишком много уже всего написано, и волей-неволей там или здесь проговариваешься. Наверное, наиболее автобиографична была самая первая книга «Мистер Нефть, друг».

– Иранец Хашем Сагиди воспринимается, скорее, как символический персонаж, средоточие культурных смыслов и энергий, нежели как реальный человек. Есть ли у этого героя живые прототипы?

– Совершенно верно. Хашем как раз и есть средоточие. Однако он имеет прообраз – это реальный человек, с которым я знаком, и он таким средоточием является на самом деле. У Хашема есть и более от него далекое предвозвестие – мальчик-иранец, с которым я был знаком в детстве и чья биография отчасти послужила источником для этой фигуры.

– Роман посвящен покойному Алексею Парщикову. Что связывает вас с этим поэтом?

– Алексей Парщиков – это мой учитель и старший друг. Я познакомился с ним по переписке в 1998 году, когда закончил свой первый роман, он тогда назывался «Нефть». Парщиков в то же время закончил поэму с тем же названием «Нефть», и мы подивились такому совпадению. После чего и началась наша совместная разработка метафизического смысла нефти. Так что многие мотивы «Перса» наследуют нашим с Алешей бурным и обстоятельным разговорам и размышлениям. Наиболее внятно все это изложено в моем большом эссе о его поэмах «Нефть» и «Долина транзита», которое называется «Геометрический опыт прочтения». Алеша, к сожалению, не успел увидеть «Перса» дописанным, так что посвящение более чем закономерно.

– Удается ли вам извлечь что-либо полезное из чтения критических откликов на вашу прозу?

– Слава Богу, есть критики, которых читать не только интересно, но и полезно. Их очень немного, но они есть, и это очень здорово.

– Изменила ли вашу жизнь Букеровская премия?

– Я думаю, что изменила. Кроме плюсов добавилось много минусов – не бывает добра без худа.