Он все еще значит очень много для России и мира, и будет еще долго. Сто сорок четыре года назад родился этот младенец, которому суждено было взорвать мировую историю.
Ленин был звероват, неистов, был одержимым, но не был извергом
Я принадлежу к поколению, с материнской утробы впитавшему его образ, информационно препарированный наподобие того, как препарировали, превратив в страшную мумию, его мертвое тело. Подавляющее большинство из нашего поколения, да и последующего – моих старших сыновей тоже – полюбили этот образ, привязались к нему глубиной души – и я, конечно, не исключение.
Узнав в свой черед о страшных преступлениях, совершенных Лениным, постаравшись в меру сил разобраться в его мотивах, в психологической подноготной, я почувствовал, что не могу, все равно не могу изгнать из себя эту привязанность и любовь, от которой теперь уже не осталось благоговейного восторга, но остается жалость, неодолимая, не рассуждающая жгучая жалость, которую можно испытывать, скажем, к безумному, беспомощному, в прошлом многажды жестокому маразматику-отцу, ужасному – но твоему... Сила зомбирования? Сила детских запечатлений? Не знаю.
Вот кусочек из моей новой книги «Memento, Книга Перехода» с маленьким попутным эссе о Ленине в рамках одной из крупных тем книги – о самоубийствах.
Повествование идет от лица фантастического персонажа (вставной отрывок из еще не дописанного романа), и здесь я его немного сокращу, чтобы облегчить восприятие вне контекста книги. Мимоходом поминается Наполеон, тоже в связи с темой самоубийства (у Наполеона была попытка, а Ленин хотел покончить с собой, приняв яд, но... не пришлось). Все в целом, конечно, лучше поймется при чтении самой книги.
***
Этот роковой гений новой российской истории наказан без снисхождения – еще при жизни сполна испил чашу разочарования и самопотери. Идейный фанатик, не жалевший себя и не знавший милосердия, презиравший слабых, оканчивал свои дни в ранней ужасной постинсультной беспомощности.
Пока еще был в состоянии говорить, просил дать ему яд для самоубийства. И кого просил! – того, кто стал его нежеланным преемником и превзошел его жестокостью и коварством настолько же, насколько солнце яркостью превосходит луну.
Дисгармония внутреннего склада этого мощнейшего авантюриста 20-го века обозначилась с раннего детства. Малыш Володя трудно рождался, перенес тяжелый рахит, долго не мог научиться ходить и разборчиво говорить, сильно картавил и дальше. Закатывал иногда истерические припадки, тяжелые истерики случались и в зрелости.
Первоначальная слабость и нескладность гиперкомпенсировалась отличным физическим развитием (постарался стать хорошим гимнастом), превосходной памятью, цепким умом, быстротой соображения, упрямством и агрессивностью.
Любил поиздеваться над презираемым младшим братиком Митей, будущим медиком, мягкосердечным интеллигентом, тихим бабником, под конец жизни спившимся.
«Интеллигенция – не цвет нации, а говно нации» – вся экстрасуицидальность (суицидальность, спроецированная изнутри наружу, вовне, на других, – практически то же, что агрессивность – В. Л.) вождя мирового пролетариата уместилась в эти его убойные слова: он ведь не мог не понимать, что и сам есть «интеллигенция», и по происхождению, и по психологии, до мозга костей.
Черной меткой сорокавосьмилетнему Володе стал выстрел в него полуслепой Митиной пациентки-любовницы, эсерки Фейги Ройтблат, она же Фанни Каплан.
Подписывая своей мрачной знойной красавице направление на операцию по восстановлению зрения, доктор Дмитрий Ульянов не ведал, что посылает брату молнию мести не только за себя-малыша. Почему-то сильно задрожала рука – «С похмелья, что ли? Вчера вроде бы не перебрал»...
Могучий брат выжил довольно легко, но предстоящий ужасный конец выстрелом Фейги был ускорен и обозначен, и Володя это сразу почувствовал. (...)
Плод взрывной смеси славянской, германо-скандинавской, еврейской и азиатской генетики, Ленин был звероват, неистов, был одержимым, но не был извергом. Как и Наполеон, был безжалостен, беспощаден, но не злопамятен сверх обычного. Нежно боготворил мать. Был посещаем украдкой любовью – робкой, застенчивой и нескладной, почти безгласной. Муки совести и раскаяние, долго оттесняемые на задворки сознания, в предсмертном отчаянии нахлынули полной мерой. Покой, созерцание, вечность, не допускаемые до души, тихо манили на редких одиноких прогулках.
«Безлюдье и безделье для меня – самое лучшее», – обмолвился как-то, будучи еще здоровым, в письме родным. До сих пор, после кошмарного перевертыша всего, к чему стремился, краха всего, что наворотил, душа его мается, неприкаянная, над своей зловещей непогребаемой мумией. Он был богоненавистником и многоубивцем, но не чудовищем. Чудовище вылезло из-за его спины.
Источник: Блог Владимира Леви
