Поговаривают, что один генерал напился как-то пьяный, раздулся от гордости, загоношился, да и погнал солдатиков на штурм немецкой крепости. А ведь все вокруг знали, что неприступна та крепость, что поубивает немец наших, а если не немец поубивает, то чекисты поубивают – «ни шагу назад» потому что, приказ такой вышел. Не обрались бы мы позору да кровищи, но был среди штрафников один бывший комдив, так вот этот комдив из-под пуль вылез и врезал пьяному генералу по яйцам. Чтоб не смел, упырина, русский народ зазря губить.
Еще сказывают люди, как одна баба в грузовике под бомбами рожала. Кругом ад, взрывы, земля летает комьями – а ей рожать вздумалось. Ну, вроде понятно: ссать и родить нельзя погодить, но здесь другое интересно. Как младенчик-то на свет вылез, как пуповину-то ему перехватили, тут и увидели люди – сплошь кругом мертвые лежат, не убереглись под бомбами, а все, кто с той бабой и сыночком её рядом был, – все живёхоньки. А баба-дура знака не поняла и младенца убить хотела – он же не наш, немецкий, фриц её снасильничал. Не позволили ей, конечно, уберегли ребеночка. Сначала думали Гансом его назвать, а потом еще подумали и назвали Иосифом Виссарионовичем. Вот как.
И помимо того случай был: Иосиф Виссарионович (да не тот, который младенец, а тот, который верховный главнокомандующий) задумал народу погубить – тыщи и тыщи. Тех, кто болен был или музыкант талантливый, или другой какой уклонист, в общем, всех, кто в тылу отсиживался, харчи солдатские ел. Раздали им черенки от лопат, зарядили пулеметы заградотрядовские – и велели брать фашистский укрепрайон. Сталин думал, что покрошат фашисты безоружных в мелкий винегрет, а он потом в Европе фотографические карточки покажет – смотрите, мол, какой немец – зверь, помогать нам надо, – но Господь иначе распорядился и генерала, который операцией командовал, совестью заел. Помрачнел тогда генерал, устыдился перед народом и первым с деревяшкой в атаку пошел. А за ним и офицеры НКВД пошли – тоже с деревяшками. И весь заградотряд пошел, и все уклонисты, включая очкариков, больных и интеллигентов. Как пошли, так и взяли цитадель, в мелкую щебенку она разлетелась. Ибо русские мы, а с нами – Бог.
У тех, кто дочитал до этого места, должен бы, по идее, подступить к горлу комок – от отвращения перед безвкусицой и стилистической избыточностью, но передать настроение фильма возможно только так – через солдатскую байку. «Утомленные солнцем – 2: Предстояние» тоже представляло собой сборник новелл, костровых басен о войне; «Утомленные солнцем – 2: Цитадель» отличается тем лишь, что штырь-сюжет, на который басни нанизаны, более отчетлив. Еще одно отличие, на сей раз принципиальное: Михалков не повторил своей маркетинговой ошибки. Если первая часть «УС-2» подавалась как «великое кино о великой войне», то вторая – как притча, фольклор и, если хотите, альтернативная история, в которой Тухачевский (а более всего Котов напоминает именно Тухачевского) выжил и был брошен Сталиным на фронтовую авантюру. Теперь зритель не ждет живописания подвига 41–45, историк не считает ляпы – вымысел же. В который нужно просто верить.
И те, кто верит, поймут первыми: ошиблись критиканы, заявив, что на «Предстоянии» Никита Сергеевич потерял всякий стыд. Нет, последний стыд он потерял именно сейчас – на «Цитадели», и слава Богу, что потерял. Он сбросил стыд, как вериги, предстал перед нами законченным и совершенным арт-проектом, где Михалков-художник неотделим от Михалкова-человека, режиссер – от персонажа, Котов – от председателя Союза кинематографистов, а творец от творения – величественного и невыносимо прекрасного.
Михалков больше не скромничает, не дозирует свое присутствие в кадре, а правит в нем безраздельно. Скачет верхом на лошади, берет на танке Берлин, отплясывает на свадьбе, отработанным движением Росомахи рвет горло гопнику – заявленные в предыдущем фильме пальцы-ножницы всё-таки пущены в ход. Этими же железками он срежет погоны полковнику НКВД – Мите-Меньшикову – и в статусе штрафника поведет солдат в атаку поперек генерала. Когда же и сам станет генералом, то первым двинет на немца – в красивом кожаном пальто, с дубьем в руках и по воде аки посуху.
Интонации у него при этом знакомые, надежные, испытанные, и неважно, про что рассказывает – как в гражданскую пристрелил священника или как лично наблюдал на Красной площади Диброва, насилующего афганскую козу. Паратов, Пожарский, Брылов, сэр Генри, Александр III, городничий, Устюжанин, Бесогон – един во множестве лиц и один на один – с народом. Для солдат – батя, для вдовицы – альфа-самец, для хулиганов – карающий меч правосудия. Все уважают и все робеют пред ним, а сам он – лишь перед Сталиным, но и тут отдельно подчеркнуто, что Котов Сталину – друг (а Михалков, соответственно, друг Путину).
«Сам, всё сам» – таков крест. Его крест. Его люди. Его миссия. Его гешефт. Его война. Его кино. Его Высокопревосходительство.
Единственное место, где он как будто лишний, где Котову не масленица, – это залитая солнцем номенклатурная дача из первых «утомленных», куда комдив вернулся спустя 17 лет совершеннейшим полтергейстом. Здесь эпос вновь соскакивает к семейной драме, к картине Репина «Не ждали!», к мещанским мелким страхам, которые острее страхов окопных. В подобном жанре Никита Сергеевич всегда был силен, и Виктория Толстоганова честно дает Актер Актерыча, но как-то вдруг дает еще и петуха, и всем уже отчетливо видно, что половину героев играют другие люди, что всё происходящее слишком невнятно, что расхлебывать эту кашу невкусно и почти невыносимо. Так и развалилась бы сцена – важнейшая в трилогии, так и расклеилась бы по швам, но Котов-Михалков вовремя разыщет резинового журавлика и пустит его в ход как камертон. Вот вроде бы близок был провал – неловкая пауза, постыдная несостыковка – но пискнула птичка, и внимание вновь переключилось на Никиту Сергеевича. Опять Михалков главный в кадре, опять он всех вытягивает, опять на нем всё держится, без него и без его журавлика – дирижерской палочки – всем вам пропадать.
«Вы большой человек, но и мы – маленькие – вам нужны, чтобы понятно было, что вы большой», – крикнет ему Кирик-Ильин перед прощанием, и будет не только прав, но и злободневен. Куда менее злободневен Митя-Меньшиков с фразой «без таких, как Котов, нам войну не выиграть» – война-то давно была, и ведь выиграли же. Причем, если по «УС-2» судить, неудивительно, что выиграли: киношный немец по-прежнему демонстрирует чудеса тактической глупости и тратит бомбы на обозы с ранеными. Эти поддавки, впрочем, нивелируются бездарностью советского командования, так что всё могло бы разрешиться иначе, если бы с нами не было Бога, а Бог с нами был. В первую очередь, конечно, он с семьей Михалковых был, но ведь и с нами – тоже.
В «Предстоянии» уважаемому семейству подыгрывали немецкие мины и православные церкви, в «Цитадели» – те же мины и твари божьи, через них Создатель – верховный судия обнаруживает свое незримое присутствие. Мышка пробежала, хвостиком вильнула – и погорел фашист. А за ней – комарики. Паучок сыграл важнейшую роль. Бабочка подмахнула. Разве что лисички не взяли спички, а ведь могли бы – заради благого дела не жалко, и вообще – постмодернизм, гуляй, воруй, убивай, о гусях не забывай, рви последнюю гармонь.
И ведь рвут. Женятся безногие, дерутся инвалиды, кушает орешки Сталин. Котов совершеннейшим псом унюхает в толпе штрафников Митю-Меньшикова, и оба потом будут невозбранно троллить друг друга, и оба вычеркнут гнев из числа смертных грехов, и частушка про Гитлера на березе тоже обязательно прозвучит. Всё это нагромождение разлюли-малины в конце концов сливается в единую, восхитительную, мастерски, но бесстыдно написанную картину. Точнее, не в картину даже, а в единый образ художника – образ Никиты Сергеевича Михалкова. Шапки долой, господа! Перед вами – сами знаете Кто.
На премьере «Цитадели» он обратился к залу, где многие его ненавидят (и все – за дело) и где каждого при споре визави он без проблем съест с говном (проверено многократно). Обратился, посетовав, что не может обратиться к публике в каждом кинотеатре страны. Действительно, очень жаль, что не может. Ведь Михалков не только разрушил грань между собой и своим творчеством, он бульдозером снес стену между своим кино и зрительным залом. Экранные трэш, пафос и фанаберия перемешиваются с реальными, и ты плещешься в этом потоке и радуешься как ребенок, но в отсутствие Самого – уже не то удовольствие.
Впрочем, даже и рядом с ним может промелькнуть шальная мысль, что что-то в этом арт-проекте недоработано. Что актеры могли бы не только в кадре с кольями разгуливать, но и на поклон с кольями выходить. Что самому Никите Сергеевичу вполне по силам если и не героином на сцене колоться, как Игги, то хотя бы летучих мышей жрать, как Оззи. Но как промелькнет эта мысль, так и забудется. Потому что всё тут на месте, всё доработано, а в споре метафор опять побеждает жизнь: гостей премьеры провожали танки, и очень хочется верить, что показ специально перенесли на Новый Арбат, чтобы совместить с репетицией парада Победы. Или даже не так: репетицию парада специально подгадали под премьеру «Цитадели». А если надо, Михалков бы и тучи руками разогнал.
Разумеется, это не больше, чем вопрос веры. Но куда приятнее верить, чем не верить. Верить, что Его Высокопревосходительство о нас помнит, о нас заботится – обо всех нас, хочет нас порадовать. Верить, что Котов специально улыбается столь белозубо, чтобы критики пошутили про элитную стоматологию в штрафбате; пошутили – и порадовались своему остроумию. Верить, что режиссер нарочно развел в кадре подобную пошлость, чтобы взвыла интеллигенция; взвыла – и порадовалась за себя, ибо если интеллигенции некого обличать, она тут же скисает. Верить, что все удачные и зрелищные сцены (которых немало) Михалков привнес в фильм только для того, чтобы добровольным фанатам и заступникам было проще объявить режиссера гением; объявить – и порадоваться, что объявили, ведь им это нужно, не ему. Он про себя и так всё знает.
Так что вера – ключевой момент, вера – дверь таинств. Вера снимает вопросы, как это герою на протяжении трех фильмов подряд удается оживать, что это за Котов Шрёдингера такой – ни жив ни мертв. А ты просто верь в то, что он не оживает, а воскресает (с теми, кто ходит по воде, такое случается), ибо тризна и переход в мир иной отдельно прописывается всяким художником, который одновременно и человек, и арт-проект. Арт-проект Малевич завещал хоронить себя в супрематическом гробу, арт-проект Дали – в полу над женским туалетом, а арт-проект Михалков вообще не должен быть похоронен, так как он у нас один такой. Он должен воскресать и воскресать вновь. Быть с нами и вести нас.
Ни шагу назад! Мы ждем «Утомленные солнцем – 3», где Котов взойдет по веревочной лестнице в небеса и заявит своим критикам: «Господа, вы слишком серьезны». Мы ждем «Утомленные солнцем: Начало», где Котов вылезет из колыбели где-нибудь под Вифлеемом.
И только бесполезные для искусства люди придерутся к тому, что младенец будет усат.