Была бы, дескать, добрая воля. А только реальность непрозрачна!
Классификация фактов на правду и ложь – о т д е л ь н а я работа. Тяжелая и скорее непосильная для нерелегиозного сознания. Куда полезнее научиться отделять реальное от нереального, а живых – от фантомов.
Захожу в ближайший гастроном, пристраиваюсь к небольшой очереди. Парень лет 25 требует пива, а продавщица отвечает, что этого самого Foster’s нет как нет. Именно - нет и никогда не было, я сам иногда покупаю здесь бутылочку, худо-бедно знаю витрину.
А все-таки почему ф о с т е р с, откудова?
Что за экзотические желания и что за неслыханные в ближайшем гастрономе слова?
Как же, припоминаю, - из телевизора, из рекламы, из виртуальной реальности. Похоже, эту вот привнесенную в голову паренька задачу, этот целенаправленный заброс информации, эту у с т а н о в к у на мыследеятельность в стиле фостерс осознал не один я. Возле прилавка внезапно повисло облако внеземного происхождения. Продавщица и два-три покупателя, включая зомбированного телевизором юношу, испуганно приумолкли, на уровне физиологии почувствовав вторжение чего-то властного, чего-то мертвящего, ч у ж о г о!
Реклама пива Foster s |
«Да берите наконец что есть!» - слава богу, вышла из положения сообразительная продавщица, на деле, конечно, добрая фея. Блестяще отыграв классическую роль стервы из-за прилавка, она вырвала собравшихся из лап потусторонних сил. Фактически насильно всучила зомбированному фантому какую-то бодягу местного происхождения, расколдовав таким образом ситуацию, привязав ее к точному времени (московскому) и конкретному месту (дело было в Туле).
«Спасибо, крошка!» - пряча искреннюю признательность за бравадой, бросают в подобных случаях крепкие голливудские мужчины своим новоиспеченным подругам.
Теперь смотрю рекламу вышеозначенного напитка с опаской: на мою свободу покушались самым недвусмысленным образом, п о м н ю.
Уже на следующий день в том же самом магазине случилась новая история. Набирая пива, трое разухабистых парней громко, не таясь, точно модную кинокартину, поп-группу или тусовку, обсуждали симптомы болезни.
Ни больше ни меньше – гепатита.
Расклад, как понял внимательный я, следующий.
Один - тот, что развязно расплачивался, едва ли не подмигивая продавщице, - на днях почувствовал или же мечтательно вообразил какие-то неприятные ощущения и теперь, памятуя о давних россказнях второго, прилюдно обратился за консультацией.
Этот самый второй, уже приложившийся к своей разупакованной бутылочке, с готовностью откликнулся, протранслировав идеологию стоицизма, если не героизма. То есть он же прошел огонь, воду и медные трубы куда раньше приятеля-неофита, он же переболел д а в н о. И теперь с видом знатока, в позе мэтра, припоминал, как это его «крутило с утра, но к вечеру отпускало» что-то такое.
Скороговоркой пересказывал особенности рвоты со спецификой тошноты. Третий завороженно слушал и, похоже, завидовал. Лица крутых парней были полны достоинства, громкие речи – надежда на внимание и понимание окружающих.
Я-то, во всяком случае, понял: очередная агрессия массмедийных клише, караул. Гепатиту уже создана приличная реклама. В отличие от СПИДа он не квалифицируется как безусловно смертельный номер. Поэтому концепт «гепатит» тащит за собой шлейф побочных значений, букет весьма почетных коннотаций: о п а с н о с т ь, и з б р а н н о с т ь, сопутствующие к р у т о с т ь с б р у т а л ь н о с т ь ю.
Реклама предъявляет в качестве логически необходимых вещей сорт пива или род болезни, а игровое кино – еще и способ организации человеческой коммуникации или набор общеупотребимых эмоций
Скорее всего на деле - дерзкие парни никуда дальше прибрежной отмели «птичий грипп» не заныривали. Омут «гепатит» - неожиданная символизация понятия «успех». Внедренность образа в массовое сознание, его укорененность - радикально перекодировали исходный концепт. То, что было опасной болезнью, стало престижным брендом, знаком социального признания.
Кстати, представляю себе фильм, эдакий легкий футурошок, предъявляющий мир амбивалентных ценностей, мир, где в преддверии д о к а з а н н о г о к о н ц а с в е т а к власти легко прорываются больные. Здоровые деморализованы, порабощены. Им предписаны новые ценности, как то: стилизованная сыпь, вульгарные угри, накладной целлюлит, сымитированные увечья.
Впрочем, некоторые, патологически лояльные, решаются на приобщение к подлинным болезням: в спецклиниках по льготным ценам теперь и калечат, и заражают, и даже надувают щеки силиконом.
Прошедшие эту своеобразную терапию граждане автоматически становятся людьми первого сорта. Ну и так далее в стиле незабываемой «Бразилии» или недавнего «Шестого элемента», но, естественно, с поправками на беспрецедентную новорусскую специфику.
«Технологическое развитие линз кинокамеры – составная часть идеологического проекта буржуазии», - остроумно заметил в 60-е француз Жан-Луи Бодри. «Существует широко распространенное мнение, что фотокамера и кинокамера не лгут. Кинообраз, построенный по сознательным идеологическим рецептам, совершенно необоснованно отождествляется с реальностью», - вторит ему англичанин Д.Р. Макбин.
Короче, не верь глазам своим, ибо в пределе визуальный образ тяготеет к унификации, к обобщению. Аутентичная реклама – законное дитя кино, так что если вы благодарный кинозритель, то и нечего демонстративно ею брезговать, нечего плеваться. Способ упорядочения мира, нормативный сгусток. Реклама предъявляет в качестве логически необходимых вещей сорт пива или род болезни, а игровое кино – еще и способ организации человеческой коммуникации или набор общеупотребимых эмоций.
Разница невелика.
Скорее количественная, не качественная.
Лидия Гинзбург |
Впрочем, не менее коварным образом устроена литература. В конце 20-х преподававшая на рабфаке Лидия Гинзбург записывает в дневнике: «Оказывается, толковый человек нашего времени может прочитать «Ревизора» и не заметить, что Хлестаков врет». То есть революция перезаказала смыслы, предписав почитать разоблачителя пороков старой России, Хлестакова, за человека недвусмысленного, за рыцаря без страха и упрека, за добросовестного обвинителя.
И тогда Гинзбург поднимает руки, сдается, вынужденно признавая за носителями нового взгляда на канонический, на будто бы прозрачный текст – соответствующую новую правду. Почему бы, кстати, не признавать н о в у ю н о в у ю правду и за любителями фостерс, и за фанатами гепатита? Их будто бы махровая глупость обеспечена незаурядным социальным смыслом: парни грамотно держат нос по ветру и непременно, вот-вот, поймают в свои паруса ветер перемен, бриз успеха, ураган удачи, обождите.
Положим, к власти ненароком приходят б о л ь н ы е, и тогда эти - осведомленные, тренированные, из тульского гастронома - первыми влетают в комнату собеседований, уверенно перечисляют приемной комиссии симптомы заветной болезни, изобретательно изображают конвульсии, корчатся, грамотно меняя цвет лица, а в результате получают ключевые посты в новообразованном департаменте здравоохранения.
«Толковый человек нашего времени» - еще вчера он почитался за дебила, еще сегодня его осторожно, брезгливо сторонятся, но уже завтра вчерашние недоброжелатели наверняка бросятся лобызать его же августейшую руку. Поди тогда докажи, что здоровье нормально, а болезнь патологична, неприемлема.
Вот тебе, протестанту, убедительное кино «Великий Больной», а вот – еще более убедительный роман «Болезнь и Мир»! И телевизионные новости, и хроника происшествий, и газетные полосы, и собрания трудовых коллективов – отныне только об этом, б о л ь н о м, не подкопаешься. С доказательным восторгом, с песней и плясками, с позиции силы.
Единственным ш т у ч н ы м продуктом, единственным критерием достоверности является г о л о с. Изображение и письменная речь требуют трехмерного пространства, предполагают публичность, зрителя с читателем и, значит, торг, манипуляцию, скорее всего обман.
Голос нематериален, у голоса нет структуры, поэтому он противится тиражированию, противостоит рационализации.
Голос – квинтэссенция ж и в о г о. Проекция души на тело. Голос достовернее фотографии. Больной человек н е з в у ч и т, хрипит. Харкает кровью, срывается на фальцет. Кстати, вот уже два десятка лет фальцеты в моде: симптом, диагноз, беда.
Эпоху грандиозного социокультурного упадка легко опознать еще и по доминированию пародистов, продающих самое заветное – человеческий голос.
Наивно крадущих то, что нельзя украсть по определению.
На что нельзя покуситься в здравом уме.
Чего нельзя возжелать.
Без малого анекдот: в прошлом году из норвежского национального музея выкрали «Крик», знаменитую картину Эдварда Мунка. Голос – это и есть характер, личность, человек. Голос – неотчуждаемое ч у ж о е, об этом хорошо знают в театре. Навряд ли умом, скорее, нутром.
Этот текст вырос из случайного телевизионного впечатления: на канале «Культура» давали оперу Верди «Трубадур». Присел к телевизору на минуту, и все – захлебнулся голосами, утонул.
В отличие от кино, оперу принято почитать за предельную условность, от оперы принято шарахаться. Между тем именно опера – подлинник, а не проза, а не кино.
Ведь опера демонстрирует способ бытования голоса, способ осуществления интонации, а именно и н т о н а ц и я противостоит самой идее клише. Смеются над тем, что у оперных певцов статичные позы и однообразно перекошенные лица.
Но так и должно быть!
Дискредитируя визуальное, опера демонстрирует, откуда н а с а м о м д е л е берется смысл – из переплетения интонаций, из облагороженных композитором криков, стонов, ропотов, настроений.
Побивший рекорды популярности сериал «Моя прекрасная няня» - ведь это же почти Верди, без малого Шостакович; не смейтесь, не кривите рот и не брезгуйте.
Уверен, именно с этой жанровой чепухи начинается подлинное возрождение России, а не с показушных авиасалонов, нет! Почему смотрели и стар и млад, почему не могли оторваться? Не столько смотрели, сколько слушали. Опираясь на качественную, американского производства жанровую драматургию, актрисы с актерами выдавали живые интонации, звучали! Вибрировали в унисон друг другу, упивались модуляциями – своими и партнерскими.
Анастасия Заворотнюк, исполнительница главной роли в фильме "Моя прекрасная няня" |
Картинка – заурядно студийная, лица – не самые заветные. Все наши прочие сериалы сняты тщательно, бережно, куда мастеровитее, однако, закономерная реакция на них – тошнота.
Там актеры бубнят в клишированном режиме.
Голосов нет, есть однообразный механический гул.
Шум.
Беспримерная глупость.
Зато бессмертные интонации Анастасии Заворотнюк, все эти «гламурненько!» и «ач-чуметь!», можно теперь услышать в офисе, в магазине, на стройке. И не потому что люди – дураки, как полагают начетчики-образованцы, а потому что люди тянутся к голосу. Потому что безошибочно опознают ж и в о е. Если в опере интонацию раз и навсегда задает композитор, то в драме она целиком на совести актеров и постановщика.
Полноценного фильма без штучных голосов не бывает. Об этом отлично знает Кира Муратова, и совсем не догадываются Тарковский, Герман, Сокуров, знаменитые мужчины, завороженные изображением, точно малые дети книжкой-раскраской.
Первая попавшаяся умная книга: «Немота – символ ранних стадий мироздания и возвращения в первоначальное состояние. По этой причине в легендах часто упоминается некто, онемевший в наказание за серьезные грехи (которые сами по себе подразумевают такую регрессию)… Ритмическая связь между миром вне человека и человеческой физиологией демонстрируется утверждением Шнайдера о том, что первобытный человек и его тотемное животное, хотя и являются разными существами, все же связаны общим ритмом, основным элементом которого служит символ - крик. Юнг расширил психологические импликации данного представления, показав глубокие и постоянные связи между ритмом и эмоцией».
Кадр из фильма "Привидение" |
В гениальном фильме братьев Цукер «Привидение» г о л о с умершего героя остроумно предъявляется в качестве человеческого тела, овнешняется. Впрочем, видеть это тело авторы дозволяют только нам, зрителям. Снисходительные Цукеры издеваются: «Вы верите только зрению? Единственно фотографии? Полагаете то, что не отпечаталось на эмульсии, не существует, не имеет значения? Ладно, мы пойдем на уступки, максимально облегчив потребление вам - убогим позитивистам эпохи развитого капитализма». Многие полагают, что «Привидение» - всего-навсего слезоточивая мелодрама. Чушь, эта штука посильнее «Фауста» Гете, этот гротеск позабористее голого пистолета! Бесподобная социокультурная критика, в сущности, антикино.
Если по-настоящему разобраться, в основу всякого качественного визуального материала положена та или иная манипуляция с голосом, ибо, повторюсь, только голос провоцирует смыслы.
В недавнем клипе турецкого певца Таркана есть остроумный ход: влюбленная женщина открывает рот в такт фонограмме, тщательно повторяя движения губ поющего партнера.
Возможно, вы тоже это видели, возможно, даже переключились на другой канал. Я же досмотрел до конца, испытав чувство благодарности. Просто – не значит плохо. Здесь точное, безукоризненное решение. Она – любит, она мечтает о невозможном: совпасть с его голосом, впустить его голос внутрь себя, присвоить, п р о г л о т и т ь !
Плохой режиссер дерзко раздевает натурщиков, а все равно не добивается того изысканного эротизма, который предъявил постановщик этого клипа – режиссер хороший.
Имя «Игорь», равно как имя «Олег», ставит перед окружающими очень трудную задачу: оно не подразумевает достойных уменьшительных производных, подобно всем прочим именам, бытующим в русском языке; не подразумевает поэтому и широкого спектра эмоций, навязывая отношениям Игоря (Олега) с окружающими - определенность, даже жесткость.
Имя это ставит перед речепорождающим аппаратом и, значит, перед личностью собеседника очень сложные задачи.
Об этом подробно и доказательно написано у психолингвиста Анны Вежбицкой. Особенно трудно приходится женщинам: произнести «Игорек» невозможно, ибо это немужская коннотация, «Игорек» не нужен женщине даже с большой доплатой; но произнести «Игорь» страшно, потому что придется подчиниться некоей жесткой системе отношений, придется резко сузить маневровый коридор и отказаться от многих хитроумных манипуляций.
Но тогда самой большой твоей победой становится секунда, когда она, доселе избегавшая определенности и хитроумно называвшая тебя по фамилии, впервые говорит «Игорь».
Яростно сопротивляясь имени, сначала против ее воли повисшему на кончике языка, а после утонувшему в безразличии подушек, в складках простыни, в космической темноте. Она не признается, делает вид, что ничего не было: просто секс.
А я услышал и помню.
Лица сморщиваются, рукописи горят, фильмы чаще всего раздражают. Голоса – то, что остается с тобой навсегда.
Я помню только голоса, все остальное скорее всего было недостоверным. Голоса возвращают приватность.
Голоса сопротивляются публичности.
Соседи за стеной устраивают очередную склоку, ближайшие полтора часа будет весело.
Кричите, кричите: сегодня я пишу именно п р о э т о.
А завтра - лучше не надо.
Завтра будет другая тема.
Может быть, тема тишины.