Одной из главных тем Пушкина была, несомненно, тема России и её отношений с Европой. Что есть Россия? Каково её предназначение? Её связь с Европой? Пушкин не дожил до главных споров западников и славянофилов, однако хорошо знал и тех и других и дал ответы на многие недоумения и вопросы ещё до того, как они оказались в фокусе всеобщего внимания.
Мнение Пушкина о западниках достаточно ясно рисует его отношение к Радищеву. Радищев – ум банальный и неглубокий, слишком восторженный, некритичный, суетный и предвзятый… Как ребенок он восторгается первой увиденной им европейской игрушкой и бежит показывать её своим друзьям, не уставая тщеславиться своим новым знанием и с его высоты гордо пиная тёмную и заблудшую Россию (см. статью Пушкина «Александр Радищев»). Таково мнение Пушкина о, так сказать, чистом западнике.
А вот Чаадаев – западник своеобразный, с консервативным католическим духом и мессианскими претензиями. Чаадаев называет Россию «пустым местом», не давшим миру ровным счетом ничего, местом, где и история-то до сих пор не начиналась (знаменитое «Первое философическое письмо»). Однако, насколько мало смысла Чаадаев видит в прошлом России, настолько же великим представляется ему её будущее: слово Россия звучит для него, как и для позднейших символистов синонимом к слову Мессия (поистине: «И ты, огневая стихия, безумствуй, сжигая меня, Россия, Россия, Россия – Мессия грядущего дня!», А. Белый)
И здесь, в отношениях со своим другом, Пушкин остается исполненным своего всегдашнего равновесия и здравомыслия. Отрицая притязания Чаадаева на роль духовного ментора и судьи России, он говорит, что история России исполнена, во-первых, огромного смысла (она, например, остановила орды монгольских завоевателей, которые не рискнули переступить ее границ, что позволило Европе развиваться), а, во-вторых, имеет своё особенное, не похожее на Запад, лицо. Это своеобразие дает России прежде всего её православие. Однако то же христианство соединяет Россию с Европой. Иными словами, Россия есть просто другая Европа, а история её «требует иной мысли», нежели история Запада. Так можно сформулировать самую общую мысль Пушкина о России и Европе.
Да, это не похоже ни на западников (которые отрицают Россию), ни на славянофилов (которые, напротив, отрицают Запад), но это и не банальный компромисс, это действительно ясное, глубокое и, можно сказать, совершенно гениальное решение главного вопроса русской политической мысли.
Итак, Россия это и не Азия (как представляется евразийцам и потомкам славянофилов) и не Запад (как представляется западникам). Её имперская, христианская природа относит ее ко «всему арийскому племени» (Достоевский), но её византийское происхождение (крещение и культура, полученные из Константинополя) придает особый смысл её существованию и дает ей особую политическую роль. Как «второе легкое Европы» Россия ответственна за сохранение традиционного духа Европы, а как страна имперская, евразийская – за объединение евро-азиатского мира в целом.
Увы, пушкинский взгляд на отношения России и Европы остался не услышан его ближайшими современниками и потомками. Раскол русской мысли на западников и славянофилов стал после смерти Пушкина неминуем и привёл Россию к революции и хаосу ХХ века. Лишь к 1930-м годам русская мысль дозрела до осознания пушкинских политических максим и, пусть поздно, но заговорила о нём как о великом политическом мыслителе (см. С. Франк «Пушкин как политический мыслитель») и пророке.
Посмотрим же, как абсорбировали пушкинскую политическую мысль философы русского зарубежья.
Пушкин, замечает А. Л. Бем («Чудо Пушкина»), ведет себя с Европой как равный среди равных… И даже более того: склонен думать, что находится в условиях, дающих ему явное преимущество: «Россия по своему положению географическому, политическому, etc. есть судилище, приказ Европы. Nous sommes les grands jugeurs (Мы великие судьи (фр.)). Беспристрастие и здравый смысл наших суждений касательно того, что делается не у нас, удивительны», пишет он. И несмотря на всю иронию (касательно «здравого смысла» по поводу всего, что не нас касается), точка зрения его совершенно серьезна. Пушкин действительно чувствует себя «министром иностранных дел» на русском Парнасе» и держит себя соответствующе: «поистине как министр великой державы, которая ни минуты не сомневается в своем равноправии».
С. Франк в работе «Пушкин об отношениях между Россией и Европой» выводит чеканную формулу: «Пушкин есть творческий синтез России и Европы», и отмечает совершенно своеобразное отношение Пушкина к деятельности Петра. «И западники, и славянофилы, – замечает Франк, – в сущности одинаково оценивали суть деятельности Петра: оба лагеря считали его преобразования неорганичными, усматривая в них прививку к старой русской культуре каких-то совершенно внешних начал. Различия были лишь в том, что западники считали прививку «запада» благотворной, а славянофилы – вредной».
Совершенно иначе смотрит на дело Пушкин. Для него Петр прежде всего национальный русский патриот, который ведет Россию по пути европейской культуры исходя из ее «внутреннего предназначения» (из убеждения, что национальный склад русского ума и духа может на этом пути осуществить себя). Так же и сам Пушкин, «глубоко восприняв в себе западную культуру», не перестал быть русским человеком: «Он любил Россию Петра, стихию Петербурга, но он любил и Москву, и древнюю Русь, и никогда у него не возникал вопрос о несовместимости того и другого», – пишет Франк.
Мережковский, называющий Толстого и Достоевского двумя половинками «расколовшегося русского духа», указывает на Пушкина как на целителя этого духовного раскола: Пушкин – это «мы в нашем вечном и высшем пределе» («Пушкин и Россия»). В понимании Мережковского Россия не столько входит в Европу, сколько вмещает её: Европа – это евангельская Марфа, которая олицетворяет работу мира, Россия же – Мария, душа мира.
Антон Карташов называет Пушкина воплощением души России, «зеркалом, в котором Россия увидела себя», в котором «кристаллизовалось ее величие, ее всемирное значение»: «Россия увидела свое прекрасное, идеальное величие в зеркале Пушкина. И признала, что сверхчеловеческое слово Пушкина есть ее слово о себе самой. Русское великодержавное и мировое культурное самосознание и призвание скристаллизовались. Начиная от Пушкина, мы не иначе можем мыслить себя, как только великой мировой нацией…» («Лик Пушкина»).
Наконец, Зарубежье глубоко переживает и рефлексирует слова Достоевского о «пророческом явлении» Пушкина и его тайне, которую нам теперь, без него, предстоит разгадывать (Достоевский, «Пушкинская речь»). Одни, как например, протоиерей Сергий Булгаков, уверены в пророческом призвании поэта, однако считают, что он не справился со своим заданием. Другие (Иван Ильин, Антон Карташев, Дмитрий Мережковский) уверены, что Пушкин – настоящий русский пророк, призванный указать выход из «мрака современности», стать «огненным столпом» (Мережковский) на пути к земле обетованной.
Иван Ильин, говоря об исторической миссии Пушкина, замечает, что тот явился на переломе исторических судеб Европы и России, чтобы соединить прошлое с будущим, традицию с новым временем, «примирить … новый мир со старым миром, а точнее – с вечными основами мира». Как человек нового, разломанного мира, человек ренессанса, Пушкин приходит, чтобы «принять в себя все отрицательные черты… своей эпохи, все опасности и соблазны, … чтобы одолеть их и показать, как их можно и должно побеждать». Старую и обветшалую традицию Пушкин оставил для того, чтобы открывать свободную глубину и свободную высоту. Эта свободная глубина повела его … к подлинной сущности божественных содержаний на земле; а свободная высота породнила его самого и его народ с тем прекрасным и вечным, что создали другие народы». Такова «формула Пушкина», которую выводит Иван Ильин.
Ну и, наверное, главное, над чем размышляет Зарубежье (и, наверное, наиболее важное для нас сегодняшних) – это судьба России, расколотой революцией и не примиренной.
«Назначение России, – говорит Дмитрий Мережковский, – соединить Европу и Азию, Восток и Запад в грядущей всемирности. Вот почему сейчас так, как еще никогда, нужен Пушкин обеим Россиям. Что их две – одна здесь, в изгнании, другая там, в плену, – это очень страшно; этого не бывало никогда ни с одним народом; но надо смотреть правде в глаза, это сейчас так: на две половины расторгнута Россия, и мы только верим, что обе половины соединятся. Непреложное свидетельство единой России – Пушкин. Он – огненный столп, ведущий нас в пустыне изгнанья на Родину».
«…Душа национальная едина у обеих разделенных частей России – зарубежной и подъяремной… – вторит Мережковскому А. Карташев. – Россия накануне воскресения под знаком Пушкина… Коммунистическая маска уже отстает от ее родного лица, как накладная «ветхая чешуя». А «он» – прекрасный царевич – «верный жених души народной» ждет с распростертыми объятиями, что вот-вот расколдуются демонские чары и спадут с лица невесты исказившие ее человеческую красоту низшие, звериные черты». (А. Карташев, «Лик Пушкина»).
Что ж, отчасти эти пророческие слова сбылись. Но и сегодня Россия остается расколотой, до сих пор борются в ней «красная» и «белая» идеи, и, сомнительно, что нынешний «капиталистически-олигархический выбор» является её историческим выбором. Судьба и призвание России, несомненно, гораздо выше и значительней. Мы продолжаем верить во всемирное, всечеловеческое, объединительное призвание России, несомненным залогом чему является наш Пушкин, этот «огненный столп», ведущий нас в пустыне изгнания на духовную родину, 220-летие со дня рождения которого сегодня мы празднуем.