За последние полтора-два десятилетия в нашем обществе уже сложился определенный миф о сталинизме. Он расставляет в исторических реалиях те акценты, которые более приемлемы для современного сознания. Фильм «В круге первом» привычные акценты смещает, что тут же вызывает у одних восторг, у других недоумение, у третьих панику или возмущение.
Концепция репрессивности
Инна Чурикова (Наталья Герасимович) и Игорь Скляр (Герасимович) |
Пока шел фильм, неоднократно приходилось слышать сомнения о достоверности обрисованного «благоденствия» шарашек. И даже обвинения в том, что такой образ тюрьмы содержит апологетику режима. Однако Панфилов привык анализировать социальную реальность художественными методами. А потому каждая линия и каждый образ в фильме прочитываются полностью лишь в сочетании друг с другом, в общей композиции.
Режиссер рассказывает не о том, насколько приемлемо содержание в тюрьме специфического типа. Режиссер показывает, сколь неприемлемой – и разнообразной в своей неприемлемости – была жизнь в целом, в рутинной обыденности.
Параллелью для линии шарашки служат в фильме лица «свободных» и картины «свободного» бытия. Отчаявшаяся жена Герасимовича (Инна Чурикова), в словах которой о женах декабристов слышится почти ненависть к этим «псевдогероиням», не хлебнувшим и сотой доли ненависти и изгойства, уготованной советским женам заключенных. Проклинающая непосильные тяготы быта и почти мечтающая о смерти жена Потапова (Ксения Качалина). Бессильно укладывающаяся на подушку прямо в шубе жена Нержина (Галина Тюнина), вынужденная претерпевать веселое хамство и сочувствие без понимания от соседок по общаге. У тех, кто не посажен, – свой круг ада. Кругов хватает на все народонаселение.
Для темы репрессивности очень существенны сцены, где насилие применяется своими по отношению к своим. Именно с такого насилия начинается действие. Абакумов (Роман Мадянов) устраивает разнос подчиненным и бьет Яконова (Александр Тютин) так, что у того начинает идти кровь из носа.
И это в порядке вещей. Мужики насилуют девушку посреди морозного леса. А появившейся в отдалении бабе молча показывают топор, и баба тоже молча ретируется, даже не рискнув никого позвать на помощь. И это тоже в порядке вещей.
В данном контексте рукоприкладство мелкого функционера государственной репрессивной машины Шишкина-Мышкина (Сергей Баталов) или удар надзирательницы кулаком в лицо Володина – не более чем будничное отправление должностных обязанностей.
В фильме Панфилова сильнее, чем во многих других, подчеркнуто, что критическая масса народонаселения принимала репрессивный уклад как должное. Находилось достаточно рядовых, готовых обслуживать государство подавления по отлаженным схемам.
Эти рядовые выглядят тем активнее, чем статичнее образ Сталина. По мере развития действия он превращается из персонажа в символ паралича времени. Вождь медленно открывает том из собрания собственных сочинений и созерцает свой парадный фотопортрет. То почивает лежа на диване.
Он выглядит так, словно уже вступил в вечность. И это тем парадоксальнее и страшнее, что перед нами Сталин последних лет правления и жизни. А кажется, что он никогда не умрет.
И никогда не иссякнет энергия запущенных механизмов подавления, поддерживаемая силами местных активистов, добросовестных служак, безымянных профессионалов. Которые работают так много, что у них даже «наручники кончились».
Альтернативные люди
Игорь Кваша (Сталин) |
В нашем кинематографе и телефильмах последнего времени утверждалась идея о том, что отдельно взятый человек не несет ответственности за общественный уклад – он его лишь претерпевает на своей шкуре. И сопротивление укладу носит либо неосознанный и непоследовательный, либо вынужденный, так сказать, вторичный характер.
Сопротивление возникает тогда, когда личность уже почувствовала действие машины подавления. Тогда сопротивление не есть дело жизни. И потому, что жизнь слишком тяжелая. И потому, что жизнь все-таки прекрасна и жалко тратить ее на борьбу с заведомо непобедимыми явлениями. Такая концепция ощущается и в телесериалах («Московская сага», «Дети Арбата»), и в ряде кинофильмов («Водитель для Веры»).
В центре «В круге первом» – личности, последовательно и осознанно
сопротивляющиеся тоталитарному режиму. Они обрисованы с некоторой идеализацией, даже долей социального абстракционизма. Внешние биографические обстоятельства формирования этих человеческих типов либо не даны совсем, либо даны бегло.
Что по-своему закономерно. В последнее время мы больше думали о природе тоталитаризма, нежели пытались постичь природу сопротивления оному. Словно эта природа понятна и очевидна сама по себе.
Но, видимо, она таит в себе немало вопросов. Нам проще понять ее не как социально-историческое явление, а как психологический и общечеловеческий феномен. Отсюда и режиссерская эстетика.
В образах Нержина, Володина и его дяди (Альберт Филозов) есть оттенок собирательности. Временами они похожи на «альтернативных людей», словно отслаивающихся от советской реальности. В каком-то смысле они происходят не из советской почвы, но из российской, из общеевропейской, из общечеловеческой.
Дело на столе |
Самой ясной фигурой здесь является alter ego Солженицына, Нержин (Евгений Миронов). Его ведет из круга в круг – и сохраняет там – свобода внутренняя, самая существенная и необходимая свобода. За наличие которой человек всегда отвечает сам в интерпретации русской ментальности.
Все сцены в деревенском доме дяди Володина выдержаны в стиле «диссидентской пасторали». Дядя высокопоставленного дипломата словно выпал из времени, которое он не приемлет, и пребывает в оазисе природного бытия как в нише душевной свободы. С точки зрения элементарной реалистичности вызывает большое сомнение возможность такого дистанцирования от общественных отношений своей эпохи.
С другой стороны, такая постановка вопроса не вполне правомерна. В художественном мире картины дядя Иннокентия Володина – полюс, противоположный Сталину. И у этого персонажа своя вечность – светлая, праведная, где обитают неуничтожимые гуманистические ценности.
Наконец, самая сложная фигура – Володин (Дмитрий Певцов). Неслучайно участники «Постскриптума» на РТР гораздо больше обсуждали именно его, чем Нержина. Построение его образа далеко от метафоричности. Но и прозаический вопрос, откуда взялся такой человек, остается без простых и прямых ответов. Или хотя бы подводок к ним.
И это тоже объяснимо лучше всего в рамках именно эстетики – не только Солженицына, но и Глеба Панфилова. В «Матери» Певцов уже играл у Панфилова персонажа, чем-то похожего на Володина, – это был Яков Сомов, кстати, в финале появлявшийся в широкополой шляпе, похожей на ту, в какой Володин возникает в первой серии «В круге первом».
Это шляпа частной персоны. Шляпа отнюдь не государственника. При всем несходстве их идеологических позиций оба героя Дмитрия Певцова в кинематографе Панфилова – спонтанные индивидуалисты, без рода и без племени. Не дружи он со своим дядей, все равно сделал бы звонок в американское посольство. Таким, как Володин, всегда важнее, с кем размежеваться, а не объединиться.
Володин – одиночка и не интеллигент, а скорее «благородный дикарь», которому необходимо дойти до всех своих идеалов самому. Поэтому его внутренние монологи о космополитизме и едином мире полны наивности и утопизма.
В Володине присутствует какой-то первобытный хаос сознания – из этого хаоса и рождается человек новой формации |
А готовность бросить вызов всей мировой политике сочетается с абсолютной неготовностью нести за это ответ, терпеть лишения, терять все то, что имеешь на службе у государства, которое только что предал.
В Володине присутствует какой-то первобытный хаос сознания – из этого хаоса и рождается человек новой формации. С безграничным ощущением личной свободы действия.
Володин никогда всерьез не признает над собой никакой власти, никакого долга, кроме долга перед своим «я». Такого человека не может выдержать ни одно государство. Даже самое демократическое и толерантное. Ни в ХХ веке, ни в XXI столетии, ни до нашей эры, ни в эпоху Ренессанса.
Однако самое любопытное и парадоксальное заключается в том, что в последней серии Володин и Нержин становятся похожи в своем поведении. Взятый под арест Володин задает вопросы, требует объяснений, указывает на непоследовательность действий, входящих в обязанности тюремщиков. Как будто он иностранец. Как будто не знает, где живет.
Но дело в том, что Володин действительно не желает знать правил общественно узаконенных игр. Тех правил, которые подавляющим большинством приняты как объективное стихийное явление. Как непреложная данность.
Тем временем Нержин дотошно требует у Шишкина-Мышкина возвращения томика Есенина – явно не ради самой книги. Это нечто вроде декларации права личности обладать хоть какими-то мизерными правами. Нечто вроде демарша даже не против репрессивности в целом, а против алогизма и абсурдности этой рефлекторной репрессивности.
Оба героя, каждый по-своему, вменяют в вину нашему тоталитаризму его иррациональность, его абсурдизм, то есть его внутреннюю философию. Таких героев ни в современном отечественном кино, ни тем более на телеэкране у нас еще не было.