Вторые приглашают тебя пообедать (или поужинать) – и долгими часами пьют твою кровь, жалуясь на дороговизну здешних меню.
С комарами воевал еще древне-вьетнамский император Ле Тхань Тонг и написал об этом – танской строфой (это что-то вроде европейского сонета) - пронзительные стихи.
Тайный конфуцианец, он естественным образом перебил всех своих явных единоверцев, а вот с комарами не совладал.
В наши дни отчасти выручает фумигатор, но от него у меня по утрам болит голова. А от экскомпатриотов и вовсе нет никакого снадобья.
Страстная любовь к литературе (плюс искренность) была и остается главным достоинством этого критика при всех его очевидных, чтобы не сказать вопиющих, изъянах
Они открыто радуются тому, как у нас плохо, - а у нас и впрямь плохо. - Радуются, то деланно негодуя, то притворно сочувствуя, то лицемерно недоумевая.
Они требуют от тебя новостей (литературных, артистических, политических), но не для того, чтобы узнать их, а для того, чтобы высказать об услышанном очередное презрительное суждение. Единственный смысл которого (да и всей совокупности подобных суждений) сводится к не произносимой вслух, но подразумеваемой банальности: «Как я правильно поступил, сделав ноги из этой страны!»
Вернувшись из обезлитературевшего Коктебеля с утра, уже днем я отправился на Смоленское кладбище. Хоронили замечательного - и невероятно недооцененного – петербургского (точнее, рамбовского; все свои 72 года он прожил в Ораниенбауме) прозаика Николая Шадрунова; автора единственной книги «Психи», в которую, помимо титульного цикла рассказов, написанного на стыке довлатовской и шукшинской манер, вошла и – на уровне лучших вещей Распутина – повесть «Медведь».
Тем же вечером мне позвонил из Нью-Йорка Ефим Лямпорт. Точнее, дозвонился; искал он меня наверняка и раньше. Правда, из разговора с ним я ничего не понял (кроме того, что он теперь, оказывается, тоже сотрудничает со «Взглядом»), да и отвечал ему, вопреки собственному обыкновению, весьма раздраженно - и только потом, проторчав часа два в Сети, понял, из-за чего разгорелся сыр бор (и какие масштабы принял лесной пожар). Понял и почему так растерянно (и от того вдвойне агрессивно по отношению к третьим лицам) сетовал на московские литературные нравы мой заочный собеседник.
Время от времени он звонил мне все эти годы. С тех самых пор, как его – самого яркого литературного критика «Независимой» и вдохновителя «Антибукера» - выгнали из газеты за пару дней до первого розыгрыша этой премии. Выгнали в результате подловатой интриги (да и бывают ли интриги не подловатыми?). Выгнали, не столько оклеветав, сколько подставив; выгнали только затем, чтобы в его отсутствие обрести искомую «респектабельность» и начать получать приглашения на букеровские обеды. Полуофициально это звучало так: Лямпорт всех достал!
Да, уже тогда, чертову дюжину лет назад, его вовсю обзывали гинекологом. И рэкетиром, вымогающим не причитающуюся ему долю славы у преуспевающих литкоммерсантов.
Но любой критик – рэкетир, - написал я тогда, возражая Алле Латыниной, - и хотя можно, конечно, назвать Лямпорта беспредельщиком, но тогда Вы, мадам, и иже с Вами, получаетесь типа бандитская крыша.
Лямпорта выгнали; новой колонки ему нигде не дали; он запаниковал – и подался в эмиграцию. И лет десять доучивался на врача по американским стандартам. А потом страстная любовь к литературе взяла свое.
Страстная любовь к литературе (плюс искренность) была и остается главным достоинством этого критика при всех его очевидных, чтобы не сказать вопиющих изъянах.
В литературе мало, чертовски мало страстных людей, - а уж в литературных командах, бригадах, бандитских и силовых крышах, в «маленьких бандочках», по слову Юрия Трифонова, их не бывает вовсе. Там царит низкотемпературная атмосфера беспрекословного подчинения вожаку. Да и сам вожак, прежде чем стать таковым, долгие годы таскает маршальский жезл не в солдатском ранце, а самую малость пониже.
А ведь когда выходишь на поле брани в одиночку против целой «свиньи», приходится повышать голос – иначе тебя не услышат.
Вот Лямпорт и повышает голос. Вот и кричит. Иногда, к сожалению, сбиваясь на заполошный визг. Но и визг этот не более чем эксцесс исполнителя.
Эксцесс исполнителя-одиночки.
Статья Лямпорта о Марии Степановой и о современной поэзии в целом , на мой взгляд, не получилась. Мухи отдельно, котлеты отдельно. Сильные (хотя и не слишком уместные) слова о поэзии – и буквально притянутое за уши творчество не приглянувшейся (или, наоборот, чересчур приглянувшейся) в ящике поэтессы.
Уж ему-то, новому американцу, следовало понять, что «скоромные» стихи Степановой написаны от лица некоего фиктивного персонажа (этакого Суини, только женского пола; Т.С. Элиот ввел для своего Суини и прочих Пруфроков понятие «объективный коррелят»).
Уж ему-то, профессиональному гинекологу, следовало заметить, что эротически возбудившая его поэтесса записывалась в «Школе злословия» годичной давности, будучи глубоко беременной.
Уж ему-то, человеку, поверхностно образованному, но сильно и остро мыслящему, следовало уяснить, как глубоко – и интересно, и тактично, и мудро – рассуждала Степанова о поэтах и о поэзии в означенной передаче.
Я, помнится, пришел в совершенный восторг, частично распространившийся даже на Дуню Смирнову (правда, все же не на Толстую). Что называется, поверил, что внимаю поэту. Потому что в Касталии поэты должны говорить – и думать – так. А что (и как) они при этом пишут – дело десятое.
Да и вообще, это нынче дело десятое.
Позволю себе обширную цитату из собственного предисловия к сборнику новейшей петербургской поэзии, который вот-вот должен выйти в «Лимбус Пресс».
«Выпустить авторскую поэтическую книгу стало нынче проще пареной репы. Или, если вам по душе более урбанистические метафоры, - стало как два пальца об асфальт.
Двести долларов найдутся у всякого (или друг, готовый раскошелиться на двести долларов). За двести долларов можно выпустить книжку тиражом в двести экземпляров.
Двести экземпляров – нормальный поэтический тираж. Двадцать ты раздаришь, тридцать разошлешь критикам, один поставишь на полку, а еще сто сорок девять сложишь стопочкой под кроватью.
И, конечно, раздарив двадцать книг, ты в подарок получишь сто двадцать – и уберешь их не столько с глаз долой, сколько от греха подальше. И, разумеется, никто из критиков даже не распечатает твоей бандерольки.
Всё дальнейшее (как, впрочем, и многое из предшествующего) зависит не от качества твоих стихов, а от ловкости рук.
А, поскольку поэтическое качество не имеет значения, тогда как ловкость рук подлинному поэту (каковым ты себя считаешь) не подобает, ты окажешься в замкнутом – умеренно порочном – кругу. И застынешь в негордом одиночестве или прибьешься к стайке себе подобных.
В одной стайке будут сочинять хокку, в другой – курсировать между Петербургом и Урюпинском-на-Рейне (или на Одере), в третьей – слэмить, в четвертой – хохмить, в пятой – воспевать «мужской половой член» или патриархальную Русь-матушку, - и в каждой будут по-прежнему писать о том, как всем ее участникам категорически не пишется, а значит, и не дышится.
В поэзии настанет (уже настала) жизнь после жизни. Неуловимые (потому что они никому не нужны) Джо, не говоря уж о катастрофически стареющих Мэри, вкусят полной и безраздельной свободы.
Вкусят свободы подражать кому угодно, сквернословить как угодно, выдавать что угодно за поэтические выплески, всплески и, если угодно, проблески.
В.И. Ленин учил, что выше абсолютной свободы только «свобода от», - и современные стихотворцы познают ее в полной мере (уже познали) – свободу от читателя.
Сложится (уже сложилась) парадоксальная – сугубо постмодернистская – ситуация: из поэзии полностью выпадут ценностные мотивы (и мотивации): все маленькие, все черненькие, все скачут.
Понятия «хороший поэт», «талантливый поэт», «яркий поэт» и множество им подобных потеряют – в отсутствие читателя - малейший смысл.
Смириться с этой потерей поможет разве что отмирание – за нерелевантностью – и целого ряда презрительных аттестаций: графоман, бездарь, посредственность и (в прошлом это звучало страшнее всего) – непоэт!
Армия графоманов (над которой некогда издевался еще Мандельштам), профессиональный цех поэзии (по Гумилеву), поэтическая секция Союза писателей («серая сотня»!), самодеятельные кружки, ЛИТО, арт-кафе и шапито, - всё это станет одной-единственной ризомой (грибницей), гарантирующей и боровику, и лисичке, и поганке, и какому-нибудь мухомору-подосиновику пусть и не спасительное, но утешительное равЕнство. В поэзию – в никому не нужную поэзию – будут приходить (и уже приходят) в заявительном порядке!
Я объявляю себя поэтом, значит, я поэт. И я ничем не хуже тебя. И любого другого. Ну, разве что, хуже Пушкина, но он умер. И, может быть, хуже Бродского, но он умер тоже... Хотя, что касается Бродского, это еще смотря как посмотреть…
Тут-то и пришла пора коллективных поэтических сборников. Сравнивают их теперь не по качеству (оно, напомню еще раз, утратило малейшее значение), а исключительно по числу включенных в них стихотворцев: 120 поэтов провинциальной России! 200 поэтов Подмосковья! Ты печатаешь и пропагандируешь своего любовника, говорит (и пишет, и печатает) составитель одной «братской могилы» составителю другой. А ты – мужа своей дочери, огрызается тот. /…/
И долюбливаются (уже долюбились) до мышей.
В сегодняшней Москве поэзия – популярная (главным образом среди сексменьшинств, но и просто среди богатых бездельников) ролевая игра. Успешно вороватые манагеры по вечерам зажигают друг дружку, на аглицкий лад рифмуя секс с коксом. И член Моссовета устраивает для них узаконенные фестивали. Откуда разъезжаются, соря бабло, на дорогих иномарках …
У нас, в Питере, по-другому: всё, хоть давным-давно и бессмысленно, но предельно – на разрыв аорты - серьезно. Стихами живут. Стихами бредят. Стихами себя убивают. Стихами – в удручающем большинстве даже не чудовищными, а просто-напросто никакими. Эдакое нейролингвистическое контрсамопрограммирование на уровне сугубо физиологических выделений, если уж называть вещи своими именами.
И всё это происходит в патологической нищете – с водкой «Флагман» из-под полы и в бумажных стаканчиках, налитых на два пальца.
Так, правда, было всегда – но никогда еще не было только так».
У меня, в отличие от Лямпорта, эта ситуация вызывает не ярость, а грусть и горечь.
Поэты (пусть и в заявительном порядке поэты) есть, а поэзия куда-то ушла. В рок? В рэп? В интеллектуально переусложненную прозу? Вопрос не для этой статьи, но в современных стихах поэзии не осталось.
И читателя у современных стихов не осталось тоже.
Меж тем, Лямпорт, верно уловив и не столько утрировав, сколько шаржировав общую ситуацию, и тринадцать лет спустя наступил на те же грабли: накинулся (причем, на мой взгляд, незаслуженно) на литератора, имеющего сильную крышу, - и получил в ответ по полной программе.
С доносами в редакцию и с доносами на редакцию, с апелляцией к литературной общественности и к городовому, поставленному у кассы, с грязными оскорблениями из срамных уст всевозможных ЖЖ-первертов предпостпубертатного периода репропродукции, с угрозами физической расправы и чуть ли не заказного убийства.
Ату его, беспредельщика! Фас! А главное, пошел вон!
Пошел вон, потому что без тебя хорошо!
Был у нас в Коктебеле ягдттерьер Рекс (ростом с болонку), слепой на один глаз. Рекс потерял его в поединке с кабаном! Слепнет сейчас на второй, но по-прежнему рвется в бой.
- Знаете, Фима, - сказал я ему по телефону в ответ на общелитературные бутады и эскапады, - приезжайте-ка вы сюда к нам, в Россию, на ПМЖ! Поживите здесь, оглядитесь по сторонам, почувствуйте себя дома, - а потом уж и критиканствуйте. Потому что оттуда – как-то не хорошо.
Это, строго говоря, мой единственный упрек Лямпорту: оттуда не хорошо.
А так, публицистика как публицистика, - только яркая, только страстная, только во всей своей окказиональной бредовости талантливая.
Вы так не умеете. Врете, будто не хотите, а на самом деле просто-напросто не умеете. Бог не дал – и не вздумайте, все равно не поверю, отвечать: не дай Бог!
Зато вам без него хорошо.
Хорошо ли?
Лямпорт, конечно, хам трамвайный; но и далеко не каждая столичная queen – английская королева. Между вами, девочками, - в очереди не к гинекологу, а к проктологу, - говоря.
Вот только не приедет он на ПМЖ. В лучшем случае, прилетит на недельку в Москву, заглянет на денек в Питер и пригласит меня (см. начало статьи) пообедать.