19 октября, День лицея – очередной повод вспомнить о Пушкине, как вечной нашей актуальности. За повесткой тоже далеко ходить не надо.
Задуманный как привилегированное училище для элиты, призванной к «важным частям службы государственной», Царскосельский лицей оказался, увы, рассадником революционных идей. Добрая половина преподавателей (Гаугеншильд, Кошанский, Куницын, воспетый Пушкиным, директор лицея Малиновский) были либералами и масонами, а друзья-лицеисты Пушкина (Дельвиг, Бестужев, Кюхельбекер, Измайлов) вступили в ложи и окунулись в «декабризм».
Все это слишком похоже на то, что мы имеем сегодня. Выращенные и воспитанные на государственные деньги в государственных институтах не желают нести «имперского бремени». Дети «общечеловеческих ценностей» хотят просто хорошо жить. Правда, суровая реальность мечты корректирует: и «хорошо жить», перемещаясь из России в Армению, из Армении в Израиль, из Израиля… куда? – в роли «вечного Агасфера» оказывается довольно обременительно. Так что более здравой кажется идея «Хорошо жить на своей земле». Но для этого земле потребны крепкие границы, военная сила, независимость. Кажется, просто. Но чтобы понять самые простые вещи, порой требуется целая жизнь. Так было и с лицеистами.
Юный Пушкин, с восторгом провожавший русскую армию на войну с Наполеоном, встречал ее с сердцем, готовым принять все модные учения и идеи своего времени (которые та же армия несла из Франции на своих сапогах). И неизбежно прошел весь путь – от заражения «трихиной» (говоря словами Достоевского) либерализма до пика болезни и, наконец, выздоровления. Здоровый организм не только преодолел «французскую чуму», но и обрел в болезни новую силу. Такую, что Пушкин в своем осмыслении прошлого и настоящего России далеко превзошел и славянофилов, и тем более западников.
Зрелая идеология Пушкина была метко названа просвещенным консерватизмом. То есть консерватизмом, преодолевающим как легкомысленное плоское просвещение, так и чрезмерную косность старого «деспотизма»: «Судьба людей повсюду та же – где благо там уже на страже иль просвещенье, иль тиран». Но, увы, такова судьба гения: понять его могли только такие же, близкие ему по духу – Гоголь и Достоевский. В целом же в качестве нашего гениального философа и историософа Пушкин остается непрочитанным и сегодня. Русские споры, как и сто лет назад, топчутся вокруг унылого Герцена, безумного Чернышевского, с одной стороны, и добронравного, но слишком узкого славянофильства – с другой. Слишком далеко оставив позади тех и других, Пушкин обрек себя на непонимание столь полное, что и спустя почти двести лет остается далекой одинокой звездой.
Отчасти повезло в этом смысле лишь известному историософскому письму, в котором Пушкин отвечает Чаадаеву (заметим, справедливости ради, что и последнего понимают у нас очень превратно: Чаадаев отрицал прошлое, но отнюдь не будущее России, которое рисовалось ему в пророческо-мессианских тонах). М. Гершензон заметил, что если бы от всего Пушкина нам осталось только это письмо, его было бы достаточно, чтобы оценить всю гениальность автора.
Согласимся. Россия, спасающая Европу (то есть мировое христианство) своей жертвой в борьбе с монголами; величественная драма «обоих Иванов», Петр Великий, который один есть «целая история» (то есть история мировая) – это очень по-русски, очень по-пушкински, это и правда гениальный ответ на большинство наших «проклятых вопросов».
Но это, кажется, и единственное более-менее усвоенное нами за двести лет из пушкинского историософского багажа.
Многие ли, скажем, пытались вдуматься в ясное осмысление Пушкиным смысла и хода мировой истории: «История древняя есть история Египта, Персии, Греции, Рима. История новейшая есть история христианства. Горе стране, находящейся вне европейской системы». Однако ж: «Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы».
Из этого обычно выводят то христианство самого Пушкина, то его «антиевропеизм», но услышать настоящий «стук сердца» большой истории, увы, и поныне мало кому удается.
Или осмысление деяний Петра, до сих пор остающегося камнем преткновения русских споров. Петра и любят, и ненавидят, но вместить «две бездны рядом» смог, пожалуй, один только Пушкин. И его Петр, стоящий «на берегу пустынных волн», до сих пор остается единственным в своем роде поразительным памятником преобразователю. Все помнят «окно», прорубленное Петром в Европу. Но целостный образ Пушкина гораздо глубже:
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.
Перед нами – образ демиурга великой Северной державы, являющейся будто из ниоткуда, из небытия, однако неизбежно становящейся новым центром мира. Такой на самом деле и была мысль Петра, вынужденного идти на обучение к тогдашним подонкам Европы – Голландии и Англии, поскольку иначе России, оставшейся без современной армии, флота и высшей школы, было просто не выжить в мире, ступившем на путь технологической революции.
Или вскользь брошенное Пушкиным (но, как часто бывает у гениев, стоящее многих томов): «мы – судебный приказ Европы». Иначе говоря: мы, Россия, можем судить обо всем, что происходит в Европе. Сами же остаемся для Европы вечной загадкой. Почему? Наверное, потому, что, как заметил другой великий европейский поэт Рильке, хорошо узнавший Россию: «все страны граничат друг с другом, одна Россия граничит с Богом». Есть нечто в русском христианском духе, что далеко превосходит страсти европейской толкучки, европейского рынка. Что-то такое удерживает в себе Россия, что приводит в изумление другие народы. Однако при всем этом Россия остается именно Европой – то есть миром христианским, в основании своем имеющим византийскую, греко-римскую культуру. Глупо искать в русской культуре азиатские корни – их там нет. Если географически Россия наследует империи Чингисхана, то культурно она наследует Риму. О чем исчерпывающе свидетельствует сам Иван Грозный – строитель русского царства: «мы от цезаря Августа родством ведемся!». Основательность этого утверждения – дело третье и десятое, убежденность и направление мысли – всё.
Удивительно и другое, чисто русское свойство, замеченное Достоевским: русские ученики уже через поколение становятся учителями, превосходящими своих учителей. Гоголь и Достоевский – прямые ученики Пушкина, всем лучшим в себе обязанные ему. И прочитаны не в пример лучше. (Впрочем, и Гоголю, как пророку-преобразователю, строителю русской утопии, русского будущего – не повезло. Его «Избранные места и переписки с друзьями» остаются плохо прочитанными и сегодня). Но и они доказывают европейский, и тем самым, всечеловеческий смысл России: Россия призвана примирить все христианские народы (Достоевский) в последний момент истории, когда «дьявол уже без маски явился в мир» (Гоголь). Иначе говоря, Россия должна собрать под свои знамена все доброе, что еще осталось в мире, на последнюю битву со злом. Таково завещание русских гениев.
- Россия пробивается, как и 200 лет назад
- «Универсальные ценности» Запада вызывают универсальное отвращение
- Путин поддержал идею возрождения Царскосельского лицея
Пушкин же всем своим творчеством и «нерукотворным памятником» своей личности доказывает – Россия никакая не Азия, Россия – Европа, но Европа лучшая, Европа настоящая, более того, единственная настоящая Европа, еще существующая. Потому как мир, отказавшийся от христианства, отказавшийся от своих гениев, от своей большой культуры, сталкивающий с «корабля современности» Шекспира, Гете, Данте в угоду инклюзивности и многообразию – утратил право называться Европой. Это балаган, Содом, адский цирк или же сумма «прав человека, либертинажа и духа иудаизма», как определяет сегодняшний Запад известный философ-террорист Бернар Анри Леви, но никакая уже не Европа. «Мировой разум», «мировой дух» вернулся в Россию.
И сегодня мы, с огромным трудом нащупывая свои основания, но все-таки возвращаемся к своим корням и своим настоящим смыслам. Даже и в терминологии: имя «государства-цивилизации» уже вписано в нашу внешнюю политику, о нем много говорил Путин на «Валдае».
Государство-цивилизация – это уже прозрачный эвфемизм естественного для России слова «Империя», которого мы все еще почему-то стесняемся. Что ж, начало – уже половина дела. Дальше будет больше (тут смею направить читателя к моей, только что вышедшей книге «Возвращение Империи. Пути русской идеи в зеркале истории»).
Но вернемся к Пушкину. Может быть, всего точнее сказал о нем историк и философ Георгий Федотов: «певец Империи и Свободы, последний «из стаи славных екатерининских орлов», не столько открывающий новую, сколько закрывающий великую имперскую эпоху XVIII века».
Да, таков наш Пушкин, поэт и пророк, соединяющий эпохи, исцеляющий их переломы – наш пограничный Серафим на границе миров.
Как, собственно, и сама Россия.
