Самый известный у нас в России Ницше – это, конечно, Ницше-антихрист, «белокурая бестия», сверхчеловек, предтеча нацизма. Но это, пожалуй, и самый вымышленный, самый мифический Ницше из всех. Ницше вовсе не был кумиром национал-социалистической Германии. Чтобы понять – почему, достаточно почитать его язвительные, полные едкого сарказма тексты, направленные против немецкого национализма. Человек, объявивший войну всему немецкому, демонстративно отказавшийся от германского (прусского) гражданства и даже германской крови, всерьез объявивший себя поляком: «я чистокровный польский дворянин, без единой капли грязной крови, конечно, без немецкой крови» (при том, что польскому происхождению Ницше никаких подтверждений не находится), да еще и водивший дружбу с евреями (Лу Саломе – его единственная любовь, доктор Пауль Рэ – один из последних его друзей) – мог ли такой человек быть кумиром национал-социалистов? Конечно, ему отдавали честь как любому из германских гениев, но и только. Так что Ницше-нацист – это исторический фейк; как и «белокурая бестия».
Настоящим фундаментом национал-социализма было вовсе не ницшеанство, а правое гегельянство. Правда, о последнем у нас предпочитали молчать. Ведь от правого гегельянства совсем недалеко до левого. А коммунисты были гегельянцами левыми. Вот почему национал-социалисты превратились у нас в «ницшеанцев» и просто в «нацистов» (слово «социализм», как и «гегельянец», тоже оказалось зарезервировано). А за шутку о споре левых и правых гегельянцев в Сталинграде можно было и в тюрьму угодить.
Сегодня, однако, есть Ницше на любой вкус. Cвоим Ницше называли и Муссолини, и большевики (Луначарский, Богданов), и анархисты (Густав Ландауэр), и фрейдомарксисты (Адорно, Хоркхаймер), и Карл Юнг. Сегодня всего популярней Ницше – предшественник экзистенциализма (Камю) и постмодернизма (Деррида).
Есть и еще более удивительный Ницше-либерал. В самом деле, ведь выше всего он ставил человеческую личность, более всего ценя самостояние человека в пренебрежении ко всем ценностям, навязанным обществом извне. Чем и правда походил на Руссо с его «счастливым дикарем». Вот только никаким «счастливым дикарем» сам Ницше не был. Его Дионис был фигурой трагической. Рядом с которой Руссо со всей компанией просветителей смотрелись скорее тем самым сбродом ненавистных Ницше «последних людей», что «хлопают глазами и не понимают».
То же можно сказать и о прочих его приватизаторах. Ницше и правда был революционером, но более всего говорил о преодолении анархизма и нигилизма, да и на дух не переносил ту бунтующую чернь, которой поклонялись коммунисты. Он и христианство-то возненавидел за то, что оно, по его мнению, убило дух высокой античности.
Так что если кто и подобрался к настоящему Ницше ближе других – то, конечно, традиционалисты. Те самые классические Генон, Эвола и иже с ними. Они, во всяком случае, не попытались натянуть сову Ницше на глобус своей куцей идеологии, а пошли за ним и приняли его таким, какой он есть – человеком, объявившим войну всему современному миру, всему, видите ли, «прогрессу», с такой неподражаемой яростью, что не только христианство, но и Платон с Сократом оказались ей сметены (ведь это из-за него, Сократа и его дружков, городской черни, погибли Трагедия и Традиция!). Да, идеалом Ницше были даже не Афины, а Спарта (с ее рангом и иерархией), и конечно, ее строгие боги, да не боги даже, а – сверхчеловеки!
Да, так все и было. Вот только ни Генон, ни Эвола, ни тем более их эпигоны не были, увы, ни теми поэтами всесокрушающей силы, ни явленной трагедией бытия, каким был сам Ницше. И потому не могли не оказаться в том же примерно положении, что и те, мимо кого мы уже прошли: то есть – не могли не опошлить Ницше…
Хорошо. В таком случае – были ли фигуры ему под стать? Те, с кем он мог чувствовать себя на равных, кто мог дать о нем суждение не пошлое, которое он и сам бы о себе принял? Да, были. И если бы мы могли его спросить, их, вероятно, он и назвал бы в первую очередь. Кто же это? Во-первых, Достоевский, во-вторых – Христос. Первый – тот, которого сам Ницше называл своим двойником. Второй, о котором он как-то заметил: в сущности, был только один настоящий христианин – и того распяли. К этим двоим он, человек, чрезвычайно гордый, но ни в коем случае не надменный, относился всерьез. К первому с восторгом, переходящим порой в поклонение (единственная живая душа на всем белом свете, с которой, как сам он чувствовал, ему было, о чем поговорить!). Ко второму… А вот это совсем уж непростая тема.
Потому, что на вопрос «кто такой Ницше», мы, в общем, уже ответили: поэт. Поэт большой и трагический. Но главное – поэт настоящий, тот, кто способен переживать трагедию эпохи как свою собственную: «Если мир расколется, трещина пройдет по сердцу поэта», заметил Гейне. Вот этим-то именно поэтом Ницше и был. Его эпоха убила Бога. И «Смерть Бога» стала его личной трагедией.
…И я никогда не поверю,
Что смерть меня будет за дверью
Когда-нибудь, терпкая, ждать:
Что, где-то в могиле зарытый,
Я жизни душистый напиток
Не буду уже осушать!
О счастье, не бросай меня!
(пер. К. Свасьяна)
– так писал четырнадцатилетний Ницше. Зрелый Ницше устами «безумца» из «Веселой науки» восклицал: «Где Бог?… Мы его убили – вы и я! Мы все его убийцы! … Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами – кто смоет с нас эту кровь?»… По-видимому, когда из глубины своего сердца Ницше прокричал эти слова, тогда и начался тот «настоящий, некалендарный ХХ век», «век смерти Бога», о котором он пророчествовал. Потому что, конечно, он был не только поэт, но и пророк.
Ницше родился 15 октября 1844 года. Апоплексический удар настиг его через 45 лет, в январе 1889-го, смерть пришла еще через 11 лет полного помрачения, в августе 1900-го… А еще через 45 лет, в августе 1945-го, ядерный ураган, уничтоживший Хиросиму, возвестил о начале нового, апокалиптического мира. Ровно через 45 лет после смерти человека, провозгласившего «смерть Бога»… И в этих причудливых плясках цифр и рифмах истории – поэзия Ницше-пророка.
Не Ницше утвердил «смерть Бога». Это утверждал каждым своим словом и делом весь его век. Ницше же лишь имел честность, смелость и силу принять, произнести и пережить весь эсхатологический трагизм факта, мимо которого равнодушно прошло его время, почти не заметив пропажи. Если этой цивилизации не нужен Бог, то кому нужна эта цивилизация? Это была его личная смерть, его личное горе, с которым он так никогда и не примирился.
Бог умер? Умер и не воскрес? А как же я? Тоже умру и не воскресну? За всеми яростными нападками Ницше на культуру, христианство, самые начала европейской цивилизации – все та же огромная, неслыханная, нестерпимая, до небес обида: умер и не воскрес! И за всеми ниспровержениями кумиров, богов, ценностей этой упадочной цивилизации, которая спокойно, как ни в чем не бывало, продолжает жить с этой ужаснейшей из потерь – одна отчаянная надежда: а вдруг что-то да устоит? И Бог воскреснет? Ведь устоять может лишь нечто неколебимое, вечное…
Говорят, великие святые и великие преступники лепятся из одного теста. Огромная душа Ницше, несомненно, призвана была к святости. Но в том новом, обезбоженном мире, в котором он жил, не было предусмотрено место святости. И он стал великим преступником (отступником), пытающимся заставить Бога заговорить, воскреснуть: самозваным антихристом, пытающимся докричаться до Христа.
Ты дал мне столько боли и столько души, чтобы вместить эту боль, и столько ума, чтобы все это осознать – зачем? Ты изверг? Ты дьявол? В этой бесконечной обиде (ресентимент – любимое его словечко) и бесконечных оскорблениях, которыми он осыпает Бога, он как будто высекает искры своей невозможной веры. В сущности, вся жизнь Ницше – один отчаянный вопль Богу: Воскресни! Одна бесконечная жажда веры и недостижимость ее.
«Только погружаясь во все новые муки, он спасался от своих страданий», – замечает Лу Саломе. «Всякий, кто когда-нибудь строил новое небо, находил силу для этого лишь в собственном аду» – чеканит сам Ницше в «Генеалогии морали».
Отсюда, кажется, растет и его Сверхчеловек. Ибо если смерть Бога постучалась в ворота нового века, то у кого еще может хватить духа и сил понести такую потерю? И не этого ли он в конце концов хочет: вырасти в Сверхчеловека, чтобы, дотянувшись до Бога, прокричать Ему в уши свою неслыханную обиду:
…лютый ловчий,
ты неведомый – Бог...
Рань меня глубже,
рань, как раньше!
Пронзи, порази мое сердце!…
Ты бог – истязатель!…
Язви меня!
Лютейшее жало!
дай мне в моем одиночестве…
жаждать хотя бы врага…
(Дифирамбы к Дионису, Жалобы Ариадны, пер. Микушевича)
Ницше, стоящий на краю бездны и заглядывающий туда, куда мало кто до него заглядывал, остро нуждался в Боге. Так же, как Достоевский. Но Достоевский, проходя через свои кризисы, заставлял, понуждал себя веровать: «верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа». Ницше находил выход в столь же страстном отрицании. Высекая, да – искры веры из своего отчаяния…
«Держи ум свой во аде и не отчаивайся» – сказал пророк века двадцатого. Если бы Ницше хотя бы на миг смирил свой неукротимый дух и прислушался (а ведь он внимательно вслушивался в Достоевского), он, возможно, и услышал бы этот тихий глас воскресшего Бога…