Любви нет – придет и сбудется.
Смысла нет, поищешь и найдешь.
Смерть есть, полежишь и отпустит.
Зрелость этим и отличается от юности, что сидишь смотришь в линолеум и понимаешь: не кончится никогда
А в зрелости понимаешь, что сейчас перетерпишь, и потом перетерпишь, и еще. И так по кругу. А потом уже перетерпеть останется только основной перешеек. Тоскливый ужас умиранья. И все, что приходит в промежутках, – это и есть счастье и удача. Твой смысл.
...Это как в детстве у стоматолога. Сидишь в коридоре, смотришь в линолеум. И это «свое не хочу», и эту тоску и нудный страх утишаешь тем, что «но ведь через два часа кончится». Так вот... Зрелость этим и отличается от юности, что сидишь смотришь в линолеум и понимаешь: не кончится никогда. Только с тобой.
За одной любовью придет вторая, за второй третья, а четвертой уже не будет. Просто не успеешь. За первой работой придет вторая, потом третья, а потом все кончится – не факт, что пенсией (и не факт, что не по инвалидности).
За припадком силы и весны придет длинный период мороси, когда даже в кухне убраться не можешь. Незачем.
После ощущения, что ты живешь правильно, – тоскливое ощущение, что ты постоянно врешь.
И тогда тебе ничего не остается, как придумать свой собственный смысл.
Все, кто смог стать кем-то после 25 лет (когда отключился естественный физиологический моторчик жизни), те знают, что новый мотор они изобрели сами и сами вмонтировали в себя. Чтобы жить.
У кого-то власть, у кого-то деньги, у кого-то чудесное, а у кого-то желание научиться не умирать. Новый мотор амортизируется, периодически бастует и никогда не работает столько, сколько нужно. Всегда нужна подзарядка. Но он – РАБОТАЕТ.
...Как мне сказала одна женщина, когда я рассказал ей о том, что сейчас у меня есть ощущение тупика, ощущение, что все поломалось: «Убери кухню».
«Просто убери кухню», – сказала мне она.
Не измени жизнь, не уйди с работы, не стань бессмертным, не начни заново (еще непонятно, на самом ли деле тебе это нужно), а просто подмети пол, вымой стаканы от пыли (грязной посуды у меня нет), разбери кухонный диван от книг. Запусти остановившийся механизм. А он потом сам пусть со скрежетом, но раскачается и начнет работать. Опять.
Это как у Гандлевского.
* * *
Вот когда человек средних лет, багровея, шнурки
Наконец-то завяжет и с корточек встанет, помедля,
И пойдет по делам, по каким – позабыл от тоски,
Вообще и конкретной тоски, это – зрелище не для
Слабонервных. А я эту муку люблю, однолюб.
Во дворах воробьев хороня, мы ее предвкушали,
И – пожалуйста. «Стар я, – бормочет, – несчастлив и глуп.
Вы читали меня в периодике?» Нет, не читали
И читать не намерены. Каждый и сам умудрен
Километрами шизофрении на страшном диване.
Кто избавился, баловень, от роковых шестерен?
(Поступь рока слышна у Набокова в каждом романе.)
Раз в Тбилиси весной в ореоле своем голубом
Знаменитость, покойная ныне, кумир киноведов,
Приложением к лагерным россказням вынес альбом –
Фотографии кровосмесителей и людоедов.
На пол наискось выскользнул случаем с пыльных страниц
Позитив в пол-ладони, окутанный в чудную дымку
Простодушия, что ли, сияния из-под ресниц...
– Мне здесь пять, – брякнул гений. Мы отдали должное снимку.
Как тебе наше сборище, а, херувим на горшке?
Люб тебе пожилой извращенец, косеющий с первой?
Это было похлеще историй о тухлой кишке
И о взломе мохнатого сейфа. Опять-таки нервы.
В свете вышеизложенного, башковитый тростник,
Вряд ли ты ошарашишь читателя своеобразьем
И премудростью книжною. Что же касается книг,
Человека воде уподобили, пролитой наземь,
Во второй Книге царств. Он умрет, как у них повелось.
Воробьи (да, те самые) сядут знакомцу на плечи.
Если жизнь – дар и вправду, о смысле не может быть речи.
Разговор о Великом «Авось».