Все умерли

Случилось неожиданное: после очередной «знаменской» писательской конференции, посвященной нон-фикшну (рубрика «Резонанс» в февральском выпуске «Знамени»), литературная реальность стала исполнять желания теоретиков. В двух текущих номерах «Знамени» – февральском и мартовском – проза как таковая на несколько порядков уступает текстам, выполненным в жанре нон-фикшн.

Во-первых, окончание «моноромана» Инны Лиснянской «Хвастунья» (№ 2) так же прекрасно и увлекательно, как и его начало, опубликованное в январском номере «Знамени».

Во-вторых, на одном дыхании читаются умные сдержанно-интеллигентные избранные главы из книги мемуаров Руслана Киреева «Пятьдесят лет в раю» (№ 3). В-третьих…

А вот в-третьих – сложнее.

Воспоминания Олега Дозморова «Премия «Мрамор» (№ 2) поначалу обещают многое: с наслаждением погружаешься в точный, ладный, пружинистый, по-хорошему пижонский дозморовский стиль.

Через определенное время начинает раздражать озабоченность автора собственным социальным статусом, и навязчивое демонстрирование знаков достигнутого успеха тоже не радует. Когда же на авансцене появляется приснопамятный друг Дозморова Борис Рыжий, повествование начинает опасно напоминать знаменитый рассказ Кортасара «Преследователь».

Не знаю, в чем подвох. Может быть, мемуары – не дело молодых. Хотя у того же Рыжего они получались неплохо (и, во всяком случае, без специфических комплексов, которые мы встречаем в дозморовском тексте). Подкорректирую: мемуары – не дело некоторых молодых писателей.

Проза

Борис Фридкин поделился своей «фантазией» (так он обозначил жанр) «Старый Пушкин» (№ 2).

Некогда в беседе с Натаном Эйдельманом Фридкин решил вообразить, что было бы, если Пушкин выжил бы после дуэли с Дантесом. Замечательная во всех отношениях панорама светлого пушкинского будущего очень понравилась Натану Яковлевичу.

Неудивительно: судя по воспоминаниям, он был… оптимистом, скажем так. Мне же (как пессимисту) отчего-то кажется, что Пушкин вряд ли оказался бы в министерской команде Александра II, что восторженные ссылки одновременно на Герцена и Тютчева выглядят нелепо, наконец, что сотворенный Фридкиным образ благодушно-самодовольного либерала не имеет ничего общего с реально-историческим Пушкиным.

Скорее он похож на самого автора с его рассуждениями об Александре Освободителе: «Не выйди он из кареты после первого взрыва, домчали бы его орловские рысаки до Зимнего. Ведь манифест о конституции был уже подписан. И демократическое развитие России пошло бы семимильными шагами…»

Ага. Семимильными шагами.

Леонид Зорин – не Борис Фридкин. Потому еще один опыт работы с личностью классика русской литературы – монолог «Он» (№ 3) – куда мастеровитей.

Тернистый путь профессионального литератора, взаимоотношения между творцом и его благодарной (неблагодарной) аудиторией, противоборство ремесла и вдохновения. На третьей странице догадываешься, что речь ведется от имени Антона Палыча Чехова. Спору нет, текст Леонида Зорина выполнен тонко. Так тонко, что в нем ни одного имени. А ведь в письмах Чехова огромное количество имен: Чехов не был эгоцентриком и кокетливую игру в «самоанализ творческой личности» а-ля Лев Шестов не жаловал.

Лабораторный экзерсис Зорина я бы оценил высоко – несмотря на определенное несходство зоринского Чехова с Чеховым реальным. Мало ли кто на кого непохож. Но кое-какие штуки, на мой взгляд, совершенно недопустимы…

«Когда доходило до грехопадения, оно оказывалось безрадостным – то суматошным, то патетическим, с неистребимой склонностью к драме. Все это вызывало лишь оскомину. О пряных ночах Катулла и Лесбии приходилось лишь мечтать». А если в эдаком ключе написать о Зорине?..

Неплох рассказ Евгения Гришковца «Погребение ангела» (№ 2) про то, как сорокалетний горожанин пытался похоронить тело любимого пса. По этому рассказу хорошо просматриваются особенности таланта Гришковца.

Гришковец – очень эстрадный писатель; он повествует о переживаниях обобщенно-среднестатистического «мужика средних лет», точно так же, как, допустим, Альтов и Коклюшкин показывают обобщенно-среднестатистических обывателей. Я не имею ничего против хорошей эстрады. Если есть «юмористическая эстрада», то почему не быть «высокой эстраде», «трагической эстраде»?

Уровень прозы Зорина и Гришковца добротен, и это хорошо. К сожалению, остальных прозаиков февральского и мартовского «Знамени» хвалить не за что.

Сумбурная «поэма» Георгия Балла «Полярная звезда на кончике хвоста» (№ 2) про некую «Любу-Лауру», которая «буквально намагничена любовью», будет понятна и интересна только дальневосточному прототипу.

Рассказы из третьего номера «Знамени» соберут более широкую аудиторию. Но взыскательных читателей они не удовлетворят. Тот, кто знаком с деревенской прозой Белова и Распутина, пожмет плечами при виде насквозь стилизованной пейзанки Елизаветы Анкундиновны (Николай Евдокимов. Лиза-Лизавета, последняя жительница деревни Полянка). Либо уж заботиться о вымирающих русских деревнях, либо сочинять вытребеньки в духе посланий товарища Сухова из «Белого солнца пустыни» – одно из двух.

Феномен того же рода – рассказы Сергея Игнатова. Иные темы и сюжетные ходы, несмотря на то что употреблялись тысячу раз, вышибут слезу в тысячу первый раз. Можно поведать о проститутке, взыскующей большой и чистой любви («Цепочка ноябрей»), или о тихих стариках, оскорбленных хамом-нуворишем («Эдуард Платонович Грызь с супругою»).

Тронет? Еще как тронет. И меня тронуло: старики умерли, а на их даче вдруг обильно зацвели флоксы с астрами. Но я отдаю отчет в том, что имею дело с литературной реальностью, с реальностью жанра. А не с жизнью. Отдают ли в этом отчет другие? Интересный вопрос.

Вот, например, Арсений Данилов рассказал про разбитных молодаек, заголившихся и вусмерть напугавших попа («Зеленая ограда»). Сюжет архетипичен настолько, что дальше некуда, его всячески пользовали и Боккаччо, и античные авторы (с той поправкой, что они выводили не христианского священника, а жреца); более того, сюжет получил широкое хождение в фольклоре. Данилов же на основании этого сюжета всерьез рассуждает о «проблемах современной Церкви» и «трудностях диалога»…

Воображение необходимо писателю для того, чтобы моделировать действительность. Реализм не копирует реальность, он творчески воссоздает ее и благодаря этому дает нам представление о реальности. Когда «воображение умирает», читатели (и писатели) впадают в зависимость от первого же архетипа, внушающего, что он-то и есть реальность.

Поэзия

Стихи Елены Фанайловой (№ 2) вызвали у публики «неоднозначное отношение». Впрочем, у литпублики «неоднозначное отношение» вызывает все сколько-нибудь живое и самостоятельное, неэпигонское.

Фанайлова – несомненная индивидуальность, и ее поэзия смотрится на фоне «современного литературного процесса» так же эпатажно, как шансон в консерватории.

Мощное контральто Фанайловой (чуть-чуть с бархатистой хрипотцой) переплавляет заученные строки классиков, коллизии городского фольклора и обсценные реплики в роскошную раскаленную лаву новейшего жестокого романса. Как если бы Ахматова и Мандельштам были перепеты в аранжировке «Ночных снайперов».

Стильная, огненная, ледяная, вульгарная, неотразимая – такова Елена Фанайлова, странная дива современной русской поэзии.

В тон стихам Фанайловой попадают афористичные строки Веры Павловой (№ 3). И не попадают тексты из подборки Ларисы Щиголь (№ 3), изобилующей пошлостями, главным образом политическими пошлостями (хотя не только политическими).

Белла Ахмадулина (№ 3) порадовала стихотворением про «Вишневый сад» (и у Ахмадулиной, и у Зорина не обошлось без упоминания «их штербе»). Олег Чухонцев (№ 3) стал сочинять палиндромы на зависть авангардистам.

Упомяну также дурашливые верлибры Александра Вялых (№ 2), лингвистические эксперименты Владимира Строчкова (№ 2), брутальную музу Александра Тимофеевского (№ 3) и витальную музу Юрия Беликова (№ 3). Некоторые стихотворения Строчкова затянуты, а Беликов временами страдает социальными комплексами – не будь этого, у них все вышло бы совсем славно. Хотя вышло славно и так.

Петитные жанры

О критике и публицистике скажу вскользь – не потому, что в февральском и мартовском номерах «Знамени» нет ничего заслуживающего внимания. А потому, что все (за одним исключением, о котором будет особый разговор) предсказуемо.

Предсказуемы обаятельные эссе о «социальных играх» прошлого (Вадим Баевский. ШАД; № 2) и настоящего (Мария Галина. Жизнь по книге; № 1). Предсказуем реферат Соломона Волкова «Сталин и его премии: что и почему ценил вождь» (№ 3).

Предсказуемы статьи Ревекки Фрумкиной «Свобода информации или «свобода» от информации» (№ 2; о бедствиях российской архивистики) и Николая Работнова «Никелируем золото» (№ 2; о современных литературных вариациях на тему классики).

Предсказуемо: один политтехнолог, работавший в предвыборном штабе Ельцина, способен задать столько вопросов, что на них не ответит и сотня дипломированных историков (Игорь Черный. Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад; № 3).

Предсказуема озабоченность «Знамени» проблемами русского языка, и предсказуемо то, как эта озабоченность выражается. Например, Михаил Арапов («Наш великий и могучий»; № 2) ради ускоренной интеграции в российское общество иноязычных мигрантов предлагает упростить русскую орфографию, а академик, доктор филологических наук, профессор и завкафедрой МГУ Игорь Милославский («Русский язык как культурная и интеллектуальная ценность и как школьный предмет»; № 3) всего лишь читает лекцию и ничего не собирается реформировать (к всеобщей радости).

Предсказуемо появление исследования Ильи Абеля («Прощальный выход»; № 3), выполненного на уровне троечной курсовой («Четырнадцать строчек этого шедевра показывают, что Бродский имел представление о том, что такое цирк и каковы его основные жанры»).

Предсказуемо азефологиня Дарья Маркова сразу в двух номерах «Знамени» хвалит книгу В. Савченко про Азефа и ругает книгу В. Лаврова про Азефа же.

Предсказуемо восхваляются те, кого положено восхвалять (даже когда похвалы умны и профессиональны – как рецензия Валерия Шубинского на стихи Марии Степановой (№ 2), – все равно они ожидаемы).

Предсказуемо обругиваются те, кого надлежит ругать, – возомнивший себя романистом телеведущий Владимир Соловьев (см. текст Ольги Бугославской; № 3) и неофиты из альманаха «Московский Парнас» (см. обзор Дмитрия Тимофеева (№ 3), заставляющий вспомнить известное присловье – «с гребнем на льва, с дубиной на комара»).

И на этом привычном фоне – бомбой – статья Анны Кузнецовой «Кому принадлежит искусство, или Революция менеджеров в литературе» (№ 3). Эта статья успела вызвать несколько скандалов. В ней есть свои странности. К примеру, я так и не понял, какое отношение к «Новому миру» имеет «Плейбой». Но вот в чем суть: статья Анны Кузнецовой – горькая и отрезвляющая правда.

О том, что современная литературная критика перестала выполнять профессиональные функции, превратившись в инструмент обслуживания группировок, кланов. О том, что менеджеры от литературы преспокойно обходятся без участия критики, раскручивая писателей как шоу-звезд. О том, что в подобной ситуации напрочь теряются критерии оценки явлений. О том, что литература идет по той дороге, по которой дошло до самоуничтожения пластическое искусство: менеджеры выносят на всеобщее обозрение кучи мусора, а прикормленные «эксперты» объявляют эти кучи мусора «актуальным творчеством». О том, что литературные конкурсы и премии превратились в неописуемое непотребство…

Может быть, писательское воображение и впрямь на грани смерти. Спорный вопрос. Но не вызывает сомнений: литературная критика произнесла «их штербе» и дала дуба. Причем давно.
Одним словом, все умерли.