И, по закону жанра, это было взаимно.
Пока женщина, громко причитая, расписывала свою жизнь, превратившуюся после замужества любимой дочери в ад, и почти восьмидесятилетний отец Сергий ее терпеливо выслушивал, мне думалось, что бы я сам ей ответил, обратись она ко мне.
В любви к ближнему, согласно православной аскетике, необходимо упражняться, как в спорте
Да, собственно говоря, и думать нечего, решил я, поскольку ситуация-то банальная и с такими проблемами люди заходят в храм почти каждодневно.
Именно заходят: выговориться, поведать священнику, какой кошмар и уродство окружает их личную жизнь – и больше годами не появляются в церкви. Не появляются потому, что обязательно услышат ответ о необходимости работы над собой, о том, что мы должны преобразиться сами, а затем преобразить и мир вокруг себя, сделав в своей семье/лестничной клетке/рабочем коллективе эдакий филиал Царствия Небесного...
В самом деле, ну кто еще виноват в наших проблемах, особенно семейных, кроме нас самих? Вроде бы простая мысль, но почему-то редко приходящая в голову.
Если ваша дочь вышла замуж за «урода», то это только от того, что вы ее так воспитали. (Ведь не марсиане же ее воспитывали, предварительно похитив в детстве и вернув законным родителям уже избалованной и грубой девицей, побежавшей за первым встречным...)
Если сын, женившись, ни разу не поинтересовался за много лет вашим здоровьем, а о рождении внука вы узнали от знакомых его знакомых, то это не «она (невестка или сваха) его приворожила и опоила зельем отворотным», а именно вы воспитали самовлюбленного и неблагодарного эгоиста, которого, к слову, ждет такая же участь в старости, как и ваша, если не хуже...
Когда пытаешься донести эти простые тезисы, то у человека начинается новый виток перекладывания ответственности. Он соглашается, что да, была ошибка в воспитании, но она была допущена «этим негодяем, который на мне женился».
«А вы, наверное, черкешенка и вам не пришлось выбирать жениха?» – спрашиваю я и тем прекращаю бесплодный и ненужный спор.
Любить самодура-начальника, вредную тещу, свекровь и того странного соседа, который никогда не отвечает на приветствие
Ведь несчастная пришла вовсе не затем, чтобы услышать Слово Божие и свою дальнейшую жизнь выстраивать, ориентируясь на него. Нет, все крайне просто – она пришла к «чародею», который ей посоветует прочитать псалом 34: «Суди, Господи, обидящиямя, побори борющиямя...», три раза плюнуть через левое плечо и, сидя на берегу, мирно ждать, когда ненавистный труп проплывет вниз по течению...
Пока я обо всем этом с грустью и раздражением думал, беспокойный и нудный монолог захожанки закончился, и старый протоиерей, дав ей выговориться, тепло и добродушно ответил, разрубив гордиев узел четырьмя простыми словами, сказанными так, как у меня вряд ли бы получилось: «А ты полюби его...»
В самом деле – как просто, точно и ёмко. Этим он кротко указал и на ее собственное несовершенство, и обозначил в общем-то единственно возможный путь в любой сложной ситуации, возникшей в человеческих взаимоотношениях. Путь непростой и, на первый взгляд, непонятный, ибо как возможно заставить себя полюбить кого-либо?
Возможно, если понимать любовь как синоним жертвенности. Если спросить современного человека, с чем у него ассоциируется слово «любовь», то мы вряд ли услышим альтруистичный «гимн любви» апостола Павла, но быстро поймем, что ныне наиболее распространены представления о сей добродетели как о чем-то приятном, приносящем радость, удовольствие и, что самое главное, – стихийном.
Любовь же, понимаемая как самопожертвование, может взращиваться годами и, только войдя в совершенство, будет сама двигать человеком, принося ему неизреченную радость без усилия со стороны последнего. Да, как бы это неромантично ни звучало – в любви к ближнему, согласно православной аскетике, необходимо упражняться, как в спорте. Кстати, первоначальный смысл слова «аскет» в греческом языке обозначает по сути спортсмена («упражняющийся, борец»).
Несомненно, это не только наработанный навык, но и дар Божий, в приобретении которого присутствует определенная мистика, выраженная участием в таинствах исповеди, этой хирургической операции, вскрывающей раны для очищения от гноя, и Причастия, таинственным образом соединяющего и роднящего нас со Христом и от того делающим на Него похожим в той мере, в какой это возможно понести.
То, что Иван Ильин именует «поющим сердцем», не сваливается ниоткуда, но есть плод долгих и кропотливых трудов, при начинании которых следует помнить: понудивший себя через силу улыбнуться и хотя бы не ответить злом на зло, сомкнув уста и не дав вырваться злобе, – проявляет любовь, правда, пока еще далеко не совершенную и не совсем чистую.
Такая улыбка вовсе не будет американской бездушной гримасой, ведь она еще должна возрасти и усовершенствоваться в будущем, а не остановиться, застыв мертвецким оскалом на лице с пустым взором и прагматичным умом.
Точно так же можно считать покаяние покаянием, если человек, сверяя свою жизнь с Евангелием, хотя бы умом понимает, что был неправ и согрешал против Бога и ближнего.
Пусть пока и без сердечного сокрушения, которое придет потом. Как несомненно придет и любовь, сколь бы это иногда ни казалось странным и чудным: любить самодура-начальника, вредную тещу, свекровь и того странного соседа, который никогда не отвечает на приветствие.
В этом главное отличие разных антропологических парадигм: светской, представляющей человека как некую неизменяемую данность, детерминированную во всех своих поступках и желаниях биологически (как в психоанализе) или социально (как у бихевиористов) – и христианской, утверждающей, что человек, направляя свою волю, с Божьей помощью может ткать и лепить самого себя.
Может изменяться не внешне, механически подавляя свою волю, а по существу. Так раскаявшийся вор может начать стыдиться самой мысли украсть, бывшему пьянице будет тошнотворно думать о самом что ни на есть выдержанном элитном виски, а развратник будет по-детски стыдливо краснеть, видя непристойности.
В этом, на мой взгляд, и есть главное чудо христианства.