Политическая оценка происходящего в БССР неинтересна, тут все давно понятно – интересна тут может быть только эстетика зла. Тоталитаризм в Белоруссии – с рождения уставший, лишенный энергетики и убедительности; в нем нет восточного темперамента или северной жестокости, нет размаха и веры в утопию. Тут все очень вторично, вторая-третья копия зла, пиратская версия с устаревшим интерфейсом: Белоруссия – кукольный крепостной театр, Лукашенко – Карабас в генеральской форме.
Поставить молчание на службу протесту, превратить молчание в перформанс – это возможно только в игрушечно-жестоком мире Лукашенко
Единственный стойкий миф, который породил этот режим, о чем я много раз слышал, – «зато там все настоящее»: имеются в виду продукты, недорогие и натуральные, без консервантов и красителей. Людям пожилого возраста Белоруссия до кризиса, вероятно, представлялась таким «деревянным раем» – в шалаше, точнее в сарайчике, сбитом из неоструганных досок – и это представление опиралось на базовый миф о «возвращении к истокам», к природе, к прочным и понятным ценностям; такая вот серая сказка.
Лукашенко также напоминает сказочного злодея из советских кинофильмов, вроде Кащея в исполнении актера Филиппенко, и справиться с ним под силу не столько рыцарю, сколько Ивану-дураку: победить зло тут можно не силой, а только взаимным идиотизмом. Справиться с таким сказочным ужасом (который, впрочем, калечит людей по-настоящему) можно только случайным, нелепым образом. Недаром в сказках какие-то замки, где окопался дракон, или подземелья, полные ползучих гадов, разрушаются с помощью одних символических жестов: от петушиного крика, зеркальца или трижды произнесенного нужного слова.
Свежая история с празднованием Дня независимости, когда «своим» запретили хлопать во время речи президента, чтобы их не приняли за протестантов, – это уже просто ухохотаться можно. Так и злодей в сказке: желая обезопасить себя, запрещает подданным смеяться или отменяет понедельники. Хорошо бы специальным указом запретить гражданам Белоруссии хлопать вообще, а для каждой овации теперь получать специальное разрешение по месту жительства.
Прославившиеся уже на весь мир молчаливые акции протеста в белорусских городах отменили незыблемый, казалось бы, постулат: что, борясь за свободу, нельзя молчать, что молчать – подлость; промолчи – попадешь в палачи, и т.д. Выяснилось, что промолчать и похлопать не в такт, с умыслом – тоже вполне действенное и язвительное средство. Копию зла можно победить с помощью, опять же, искажения, повтора. Бурные аплодисменты и молчание – инструменты «классического тоталитаризма» – будучи сгущены или помещены в другой контекст, воспринимаются как насмешка или угроза. Причем «молчать и хлопать в ладоши» – еще не самое радикальное решение. Если бы пятьсот человек друг за другом произносили, например, фразу «Слава Александру Лукашенко!» – их бы за это тоже хватали и волокли в кутузку, потому что абсурдность этой фразы сегодня в Белоруссии понятна даже ОМОНу.
Поставить молчание на службу протесту, превратить молчание в перформанс – это возможно только в игрушечно-жестоком мире Лукашенко. Тоталитаризм отличается как официальным единомыслием, так и неофициальным: Лукашенко за 15 лет добился того, что все хотят, а точнее не хотят, только одного. Тут главный мотив – не ненависть, не раздражение, а усталость: усталых революций мир еще не знал, но вот они происходят.
При авторитаризме или имитационной демократии тем для протеста все-таки всегда больше, чем одна, как и поводов. В России, например, если бы вышли и молчали, пришлось бы все-таки уточнять и пояснять, почему молчим, иначе не поймут. Но там, где все хотят примерно одного, выражать это пожелание можно любым, самым невинным образом: фиолетовый шарф, белый бантик, особым образом скрещенные пальцы рук или походка. Тоталитаризм построен на недоговорках и намеках: главное – не что говорится вслух, а что подразумевается. Протестанты используют ту же материю, матрицу тоталитаризма. Благодаря царствующему единомыслию то, о чем они молчат на площади, прекрасно понимают и сами собравшиеся, и прохожие, и ОМОН, и главный адресат этого молчания. Это его и бесит в первую очередь – что он догадывается, «о чем это» – а не то, что они собираются.
Эта история невольно возвращает к вопросу, что является большим помощником государственного насилия – молчание или речь? Вроде бы до сих пор считалось, что быть свободным – значит не молчать. Но в мире, где активность давно заменена имитацией активности, а, стало быть, и имитацией смысла и речи – молчание оказалось действеннее: именно в силу простой человеческой способности к воображению. Писатель Сорокин как-то сказал, что общая черта советских вождей революции – то, что они умели хорошо пиз...ть. В новелле «Падеж» оратор выкрикивает нечто бессмысленное, набор звуков, но люди его хорошо понимают, потому что для стада важен не смысл, а энергия послания. Этим приемом пользуется любая власть – заговаривая, забалтывая толпу при помощи пустых языковых конструкций. Именно поэтому любая власть, как и нынешняя белорусская, пугается намеренного молчания, потому что оно провоцирует воображение. Дойдет ли до того, что в мире имитации самым сильным оружием станет бездействие – взамен фальшивому действию? Власть окружила себя звуковым шумом, присвоила все слова, наштамповала ведущих, которые щебечут обо всем, кроме важного и главного, то есть превратила слова в звуковой фон. Что остается в таком случае честного? – только молчать или смеяться. Революция смеха – еще один вариант будущего. Если в следующий раз на площадь выйдут три, пять тысяч человек и начнут просто ржать – они нанесут Карабасу обиду, несовместимую с его сакральным статусом, а без такого статуса Карабас почти уже ничто.