Виктор Топоров: Кто обокрал Эрмитаж

Проблема перемещенных ценностей; подозрения по адресу бывшего министра культуры и нынешнего директора ФАКК в стремлении «распродать родину по кусочкам» – подозрения то ли беспочвенные, то ли нет – тревожат нас куда серьезнее, а главное, куда чаще.

И лишь не слишком адекватная на первый взгляд реакция олигархов от культуры (в роли спикера которых выступает, как правило, директор Эрмитажа) на незначительные, казалось бы, события заставляет предположить, что что-то в музейном деле и впрямь нечисто: пожарная сигнализация срабатывает (или, увы, не срабатывает) потому, что дыма без огня не бывает.

Упомяну в этой связи выход романа, а затем и телефильма «Бандитский Петербург», в которых устами находящегося при смерти уголовного авторитета утверждается, будто чуть ли не все шедевры главного музея страны, начиная с рембрандтовской «Данаи», похищены и проданы, а в залах Эрмитажа висят всего лишь более или менее искусные копии.

Когда государственное и общественное было чуть ли не официально признано бесхозным и родилось поразительно точное словечко «прихватизация

Обвинения, разумеется, абсурдные, а в части «Данаи» хотя бы потому, что «восстановленная» (а на самом деле безвозвратно уничтоженная вандалом) картина и впрямь является копией. Да и автору романа и сценария Андрею Константинову веры, разумеется, не больше, чем какому-нибудь Дэну Брауну, – писатель имеет право на вымысел.

Тем удивительнее, или, если угодно, показательнее, была реакция М. Б. Пиотровского, объявившего и роман, и телефильм элементами черного пиара в политической борьбе не только на петербургском, но и на федеральном уровне. И выстроившего, не произнося этого, правда, вслух, такую цепочку: покушаются на Эрмитаж, метя в меня, и покушаются на меня, метя в Путина.

Та же песня прозвучала и когда аудитор Счетной палаты, носящий страшную фамилию Черноморд, выявил отсутствие в коллекции нескольких тысяч (!) экспонатов, значащихся в инвентарной описи.

Объяснение в ответ было предложено заведомо смехотворное: сотрудники Эрмитажа якобы разобрали отсутствующие экспонаты, чтобы отреставрировать их в домашних условиях. Разобрали – и теперь, конечно же, сразу же вернут или, может быть, уже вернули, who knows, а главное – who cares?

И вновь политические инсинуации, вновь апелляция к Первому Лицу, и в результате расследование оказалось стремительно свернуто.

Сейчас по первым итогам разразившегося скандала М. Б. Пиотровский публично провозгласил отказ от презумпции невиновности по отношению к музейным работникам – не в юридическом, естественно, но в корпоративном плане.

Это очень серьезное заявление.

Выходит, отныне каждый сотрудник главного музея страны (а в том, что такой пример будет подхвачен, не приходится сомневаться) обязан доказывать начальству, а за ним и следственным органам, что он не вор. Доказывать начиная с момента зачисления на службу и, по-видимому, не до увольнения, но «до самой смертыньки», потому что срока давности корпоративная презумпция виновности, понятно, не предусматривает.

Грядут – в добровольно-принудительном порядке – негласные обыски, выемки, досмотры; непременно должно расцвести махровым цветом взаимное доносительство, единственным ограничителем которого наверняка окажется круговая порука. Работать в музеях станет противно даже самозабвенно влюбленным в искусство людям.

И это впервые вспыхнувшее отвращение можно будет уравновесить разве что материально – все новыми и все более циничными кражами, причем плата за страх существенно возрастет.

И как знать, не окажется ли в конце концов провидцем умирающий уголовный авторитет из телесериала в проникновенном исполнении Кирилла Лаврова?

Оно, конечно, музеи никто не приватизировал, но прихватизация не только опережала приватизацию, но и сплошь и рядом происходила вместо нее. По классической формуле Бориса Березовского: приватизируй власть, приватизируй финансовые потоки – и ты уже в дамках. А все остальное приватизируешь лишь при случае и по мере надобности.

Рядовые (и среднего звена) музейные работники всегда были нищими. Но в советское время, когда нищими были все, это не имело особенного значения – и конкурс на искусствоведческий факультет неизменно оставался самым высоким.

Выпускницы стремились выйти за иностранцев или хотя бы познакомиться с ними на неформальной основе (что не каралось, но тщательно отслеживалось); выпускники – а таких были единицы – писали диссертации, вступали в КПСС, крошечными шажками продвигались по служебной лестнице. Зарубежная командировка или стажировка за границей были пределом мечтаний – для подавляющего большинства несбыточных.

В начале 90-х нищета стала вопиющей, на грани голодной смерти; тем более что истинные музейщики и музейщицы скорее и впрямь умерли бы, нежели расстались со скромными домашними коллекциями – картин, антиквариата, фарфора, книг, – да и обесценились (временно) эти коллекции фантастически. Музеи замерли и разве что не позакрывались один за другим (а многие и впрямь закрылись). Кто мог, ушел – в оценщики, в продавцы, в «челноки». Кто не мог – погрузился в музейную спячку.

И вдруг музеи ожили, правда, как-то странно. Сначала стремительно разбогатело – и по советским меркам, и по постсоветским – музейное начальство.

В ту пору самым элитным стал в Питере – методом расселения коммуналок – «толстовский» дом на улице Рубинштейна, с двумя проходными дворами и двумя бандитскими КПП (от «тамбовских» и от «казанских»), на которых «заворачивали» случайного прохожего и чужую машину.

В этом доме жил, в частности, застреленный в конце 90-х вице-губернатор Маневич. И вот сюда же один за другим принялись съезжаться с евроремонтом начальники музейных отделов, завэкспозициями и прочая «чистая публика» того же рода с зарплатами у кого по 70, у кого по 80 тогдашних у. е.

С «Волг», а то и с «Москвичей» они пересели на иномарки; дачи у них уже были, а теперь появились двухметровые заборы; многие поменяли жен, и практически все – политические убеждения. Вместо Вельфлина принялись читать «Вог» и Вебера.

Разбогатели они – пусть и внезапно, пусть и всем скопом, но, считается, честно или как минимум сравнительно честно: что-то там химичили с зарубежными выставками, кого-то консультировали, читали какие-то лекции, писали проспекты, выписывали себе премии и т. п. Приватизировали музейную власть и финансовые потоки – и прошли в дамки, тем более что и государство подбросило-таки музеям (первым среди равных) деньжат.

Коммерциализировали деятельность ранее практически бесплатных музеев – и принялись стричь купоны. И, справедливости ради, сумели поднять зарплату (и совокупный заработок) основной массе сотрудников.

Голодная смерть отныне не грозила никому ни в Русском музее, ни в Эрмитаже. На кофе, колготки и L & M теперь хватало всем. Хватает и до сих пор.

А чтобы хватило на большее, и музейным низам, глядя на начальство, тоже пришлось химичить. И они принялись. В массе своей принялись. Сегодняшняя музейная среда похожа на торговую советских времен: честного (то есть не химичащего) человека она прямо-таки по-библейски изблевывает.

Понимал ли это и понимает ли М. Б. Пиотровский?

С одной стороны, не понимать не мог. А с другой – психология Первых Лиц неисповедима, а директор Эрмитажа, безусловно, – Первое Лицо, и по должности, и по факту.

А с третьей – понимает или нет, а что вы ему прикажете делать?

Не выносить сор из царской избы и воспринимать любые факты выноса как политические инсинуации впредь не получится: секрет Полишинеля – из Эрмитажа выносят не только сор – почему-то выплыл наружу.

Как выплыл, почему выплыл, не знаю, да это и не имеет теперь никакого значения. Отмена музейной презумпции невиновности – это, конечно, сильно, но в тюрьму (сказано в одном американском фильме) садишься только за то, что тебя поймали, – а поди поймай! Или, вернее, в исполненной фатализма отечественной традиции – всех не перевешаешь.

Есть в этой неприглядной истории и оптимистический обертон: обозначенный еще Сашей Черным разрыв между «народом» и «интеллигентом» сходит на нет, причем способом, не предусмотренным поэтом, – тащат из избы все, и интеллигент пристраивается в общую очередь на вынос.