Сергей Станкевич до 1990 года работал старшим научным сотрудником в Институте мировой истории АН СССР. В 1987–1990 годах – член КПСС. В 1988–1989 годах одновременно был одним из лидеров неформального «Московского народного фронта».

Ельцин уже в 1993 году не раз говорил и мне, и Собчаку, и другим соратникам, что, дескать, он «устал» и хочет на покой

Одновременно с Ельциным Станкевич в апреле 1989 года был избран от Москвы народным депутатом СССР, был членом Верховного совета СССР. Входил в Межрегиональную депутатскую группу, лидерами которой были Андрей Сахаров и Борис Ельцин.

Одновременно с работой в Верховном совете СССР с марта 1990 года Станкевич – депутат Моссовета, первый заместитель председателя Моссовета. Весной 1991 года входил в предвыборный штаб кандидата в президенты РСФСР Ельцина.

С июня 1991 года по декабрь 1993 года Станкевич одновременно работал советником президента России по политическим вопросам (название поста формально за это время несколько раз менялось). Во время путча ГКЧП 19–21 августа 1991 года также входил в ближайшее окружение президента Бориса Ельцина, организовавшего сопротивление путчистам. 22 августа 1991 года по решению Моссовета Станкевич руководил демонтажем памятника Феликсу Дзержинскому на Лубянской площади в Москве (тогда площади Дзержинского), занимался выселением аппарата ЦК КПСС из здания на Старой площади.

Станкевич курировал отношения с партиями, профсоюзами, общественными организациями как внутри России, так и в ближнем зарубежье. Выполнял миссии, порученные ему президентом России, в том числе в Крыму, Приднестровье, Таджикистане.

В день 80-летия первого президента России Сергей Станкевич решил предоставить газете ВЗГЛЯД фрагменты из своих воспоминаний. В них бывший советник называет Ельцина «великим интуитивистом», обладавшим  мощным политическим инстинктом, которому полностью доверялся...

Как начиналось президентство

Мое личное  знакомство с Ельциным состоялось в начале 1988 года, через несколько месяцев после того, как Горбачев сместил «бунтовщика» со всех постов в правящей КПСС. Позднее со слов охранника Ельцина Александра Коржакова я узнал, что Борис Николаевич в конце 1987-го – начале 1988-го пребывал в депрессии, был очень вялым, подавленным, молчаливым и оживал, лишь когда рассуждал о желательности своей реабилитации в Компартии. Именно это было поначалу его единственной целью.

Несколько человек, оставшихся вместе с Ельциным в его черные дни, попытались склонить его к «хождению в народ», но не знали, как это лучше сделать.

Я в это время входил в руководство «Московского народного фронта» – одного из многочисленных неформальных клубов, возникших в Москве в условиях горбачевской перестройки. Нашей либеральной территорией был юго-запад, особенно Черемушкинский район, где было множество академических и технических институтов, оборонных НПО и прочих гнезд перестроечной интеллигенции.

Самой важной цитаделью для нас был  дом культуры «Меридиан» на Калужской улице, в котором мы располагали поддержкой прогрессивного директора Зубахина, ухитрявшегося регулярно предоставлять залы под массовые демократические сходки.

На одной из таких сходок появилась группа рослых людей со строгими лицами. Один из пришедших, оказавшийся Александром Коржаковым, нас ошеломил:

«Товарищи, я от Бориса Николаевича Ельцина! У него очень тяжелая психологическая ситуация, вы знаете – Борис Николаевич изгнан, изолирован. Я думаю, что при поддержке близких ему людей и правильной организации дела он способен вернуться в политику.  У  вас тут вроде есть какой-то опыт и организационная база. Давайте вместе поможем Борису Николаевичу наладить общение с народом».

Идея была принята с энтузиазмом. И мы начали налаживать общение.

Важнейшая поворотная встреча Ельцина с москвичами состоялась в том же самом «Меридиане», где был зал на три тысячи мест. Сказать, что народу было битком, значило бы не сказать ничего. Сидели на ручках кресел, на коленях друг у друга, в проходах, свисали с балконов. Нам важно было не допустить провокаций: опасно, когда столько народа стиснуто в четырех стенах. Если возникнет паника, давка, потом это все повесят на нас и на Ельцина. Поэтому мы организовали на входе контроль. В основном приходили люди из крупных институтов – везде, где были наши перестроечные клубы. Мы просили представителей от каждого института дежурить на входах. И все время спрашивали:

«Это ваши люди? А этих вы знаете? А вы, простите, откуда? Вы проходите, а вы пока постойте, мы сейчас выясним». Каждого мы проверить не могли, но хотя бы выборочно просеивали. Ну конечно, все равно прошли сотрудники партаппарата и иных ведомств. Они задавали подготовленные вопросы, пытаясь заставить Ельцина, борца с привилегиями, саморазоблачиться:

«А в какой квартире вы жили в Свердловске? А в Москве? А дочь ваша Татьяна где живет и работает?»

Получив такой вопрос,  Ельцин делал паузу и говорил, набычась:

– Ну что, всем понятно, кто спрашивает и зачем?

– Да-а-а! Понятно! Можно не отвечать!

– Не-е-ет, я отвечу!

В таких «популистских» ситуациях у Бориса Николаевича здорово получалось, как публичный политик он рос буквально на глазах.

Ельцин тогда произвел на меня очень сильное впечатление. Я был к тому времени кандидатом исторических наук, диссертацию защитил по западному парламентаризму, много знал о том, как действуют «там» механизмы публичной политики и массовых избирательных кампаний. Меня удивляло, как партийный аппаратчик, привыкший к административному диктату, суконному языку и послушно аплодирующей аудитории, буквально на ходу кует совершенно новый образ народного вожака, не сломленного репрессиями борца, формирует особый стиль – грубовато-шутливый и доверительно-искренний. Я считал, что именно таким и должен быть народный трибун, вождь оппозиции. Его должна воспринимать как своего колоссальная партийно-советская система, а с другой стороны, с ним должны отождествлять себя и московская интеллигенция, и далекий от столицы «простой люд».

Для партийного и советского аппарата мы, демократические активисты «первой волны»,  были чужаки и  выскочки, которых власть не сегодня, так завтра поставит на место.  Народ относился к нам  просто как к «хорошим ребятам»: вроде бы правильно говорят, но откуда они, кто они – черт его знает,  как пришли, так и исчезнут... А Ельцин был узнаваемым, понятным и своим для всех. И я понимал, что без такого лидера мы ничего не добьемся: мы так и будем до хрипоты спорить в ДЭЗах, агитировать в переулках, выпускать ксерокопированные журналы, пока КПСС не решит свернуть эксперимент с гласностью и перестройкой. Тогда нас мигом сомнут и растопчут.

Настоящим прорывом стал митинг в Братеево. Это был новый спальный район Москвы, молодой и общественно активный. Весной 1988 года в Братеево стихийно возникло мощное экологическое движение, выступившее, в частности,  против какого-то строительства, которое мешало жителям. Люди встали стеной, ложились перед бульдозерами, буквально – под нож. Впервые строительство было остановлено из-за общественного протеста. Что важно – в ходе борьбы возникли первые местные комитеты самоуправления. Мы, демократы, восприняли это как «великий почин», как первый реальный шаг к народовластию.

Получив такой вопрос, Ельцин делал паузу и говорил, набычась: «Ну что, всем понятно, кто спрашивает и зачем?

Мы немедленно наладили с братеевцами контакт и договорились летом 1988 года устроить митинг в защиту окружающей среды и самоуправления. Готовились тщательно, используя весь накопленный опыт. Несколько суток интенсивно распространяли листовки в метро, на остановках транспорта и в магазинах с призывами к участию в митинге, упирая, конечно, на программное выступление Ельцина.

В назначенное утро – в выходной день где-то в июне – мы собрались на Профсоюзной,  дом 100, в ЖЭКе. Оттуда наша команда на ПАЗе какого-то института выехала в Братеево. Внутрь «ПАЗика» запихнули несколько флагов, усиливающую аппаратуру и микрофон. За автобусом следовали несколько «Жигулей» с нашими активистами. Ельцина вез Коржаков на своей собственной машине.

Митинг обернулся медитацией

Неподалеку от панельных братеевских башен на пустыре стояла недостроенная концертная площадка – деревянный открытый помост. Сюда-то и прибыла наша скромная колонна. Поднимаемся на помост, и дух захватывает: вокруг – огромная толпа, и она к тому же быстро растет. Собралось тогда тысяч пятьдесят.

#{help=465349}Такое море людей я увидел впервые. Это произвело колоссальное впечатление – не только числом собравшихся, но и каким-то небывалым задорным бесстрашием людей. Чувствовалось, что они преодолевают внутренний рубеж, становятся другими, но остаются мирными обывателями и пока не понимают, нужна ли им эта новая свобода и что с ней делать. Примерно половина пришли с детьми, в том числе в колясках, и относились к происходящему как к небывалому зрелищу с ароматом «запретности».

После энергичного выступления Ельцина против жирующей номенклатуры и зарвавшихся бюрократов митинг обернулся своеобразной медитацией. Дальше не было последовательных выступлений, кто-то брал микрофон, кидал какой-то лозунг, раздавались крики, Ельцин часто отвечал шутками, довольно удачными, в ответ раздавался смех. Это был такой политический хэппенинг –  массовое действо, в котором зажигательные агитки перемежались песнями, стихами, пародийными выходками, живое взаимодействие лидера с народом.

Лозунги были из ельцинского набора, быстро ставшего классическим: борьба с привилегиями, больше демократии, реформирование социализма, обновление партии, альтернативные выборы. Борис Николаевич тогда даже за многопартийность еще не выступал. Если не считать резкой антибюрократической риторики и многозначительных намеков на зловредный «аппарат», программа была вполне умеренная.

#{interviewpolit}О своей работе в горкоме КПСС Ельцин говорил только так: номенклатура его «съела», они поняли, что вопрос стоит «кто – кого», поэтому все ополчились. А он хотел всего лишь приблизить партию к народу, заставить аппаратчиков отвечать за свои действия перед людьми, а не перед парткомами.

Какой-то человек, работник одного из районных советов, выступил с критикой Ельцина:

«Как первый секретарь московского горкома вы постоянно устраивали подчиненным публичные разносы, кого-то довели чуть ли не до самоубийства, вы очень грубы и жестки с людьми...»

«Если тебе жестко, не лезь в политику, дома сиди, – ответил Ельцин. – Я-то считаю – надо было, наоборот, еще жестче».

Такие выходки мне не очень нравились, но казались пережитками прежней «аппаратной» практики, от которых Ельцин со временем избавится. Вспышки избыточной агрессивности нового лидера представлялись объяснимыми – ведь по  нему самому молот партийной печати лупил тогда чуть ли не ежедневно.

Ельцин: политический Феникс

1988 год стал для Бориса Ельцина началом его новой политической жизни. Вопреки грозному напутствию Михаила Горбачева («Я тебя больше в политику не пущу!») Ельцин сумел возродиться из пепла и начать восхождение к высотам политической власти с главного – с прямого обращения к народу за доверием и поддержкой.

В пестрой среде московских неформальных клубов Ельцин нашел не только сторонников и политических организаторов, но и источник новых идей и даже нового демократического лексикона, который он быстро, но очень избирательно осваивал.

Ельцин в первый год своей новой политической жизни искренне рассчитывал на то, что КПСС в конце концов примет его идеи и вернет его на партийный Олимп. «Партию надо не ломать, а чистить», – говорил он нам неоднократно к неудовольствию тех «неформалов», которые были настроены резко антикоммунистически. Нападки на Ленина в своем присутствии Ельцин обрывал: «На эту тему рассуждайте без меня». Впрочем, он вместе с нами требовал осудить сталинский террор, реабилитировать жертв политических репрессий. И первыми реабилитации должны были подвергнуться, по мнению Ельцина, Бухарин и Рыков.

Ельцин, конечно, не читал самого Бухарина, но считал, что надо в первую очередь оправдать тех, кто пострадал за «уклон». Потому что себя он тоже считал пострадавшим за «уклон», хотя, может, и не так страшно, как его предшественники.

Ельцин вообще не был аналитиком или теоретиком. Он не читал научных книг, зато он читал, буквально глотал газеты, находя там между строк то, чего мы часто не видели. Это был великий интуитивист, обладавший мощным политическим инстинктом, которому он полностью доверялся.

#{interviewsociety}Уже тогда бывало такое, что Ельцин с трибуны говорил одно, а за сценой – нечто противоположное. На вопросы «своих» пояснял: «Есть принципы, и есть тактика борьбы... Нас давят, а мы умнеем». Например, говорил он, номенклатурщики сейчас по всей стране следят за нами и выжидают, сможем ли мы стать силой или нет. Как только мы станем силой, они сами все к нам прибегут толпами, а мы уж там разберемся, кому с нами по пути. Нам только нужно стать силой.

При этом Ельцин выдвигал вперед локоть и сжимал кулак. Он считал, что нам нужно перетянуть на свою сторону низовой партийный и советский аппарат.

Со своей стороны я понимал и соглашался, что управляемые и последовательные перемены в такой огромной стране, как СССР, возможны только при опоре на массовую реформаторскую партию. А партия в стране тогда была одна. Сможет ли КПСС стать реформаторской партией? В 1988 году многим еще казалось, что сможет.

Накипело по Прибалтике

В качестве президента Борис Николаевич Ельцин принимал немало импульсивных решений, о которых позже приходилось сожалеть. Вот только один, но очень характерный пример: отношения с новыми независимыми государствами Балтии.

Мгновенное и безоговорочное признание независимости Эстонии, Латвии и Литвы в сентябре 1991 года, на мой взгляд, было ошибкой. Эффектный и широкий жест обернулся чувствительными потерями.

Каждое дипломатическое признание нового государства, в том числе и признание независимости стран Балтии, можно и нужно было сопровождать условиями. Это нормальный дипломатический процесс, не имеющий ничего общего с диктатом. У России была возможность в различных документах, в том числе конфиденциальных, оговорить шаги, обеспечивающие правовой статус «русскоязычного» населения в новых независимых государствах. То же самое можно было делать позднее и в связи с признанием Украины и Казахстана.

К сожалению, Ельцин в 1992–1993 годах периодически впадал в какой-то драйв величия, и жесты, которые ему казались историческими, любил совершать независимо от каких бы то ни было советов. Наши соседи быстро научились этим пользоваться.

Звонит Ельцину напрямую, например, Ландсбергис из Литвы и говорит: «Вот, Борис Николаевич, у нас за окнами прямо сейчас десятки, даже сотни тысяч людей стоят на улицах, все ждут с замиранием вашего слова. Что демократическая Россия скажет?»  И Борис Николаевич шел навстречу и сам себе в этот момент очень нравился. Даже удивительно, куда в этот момент девалась его проницательность опытного аппаратчика.

#{image=482843}Впрочем, Литва по вопросу гражданства все же приняла взвешенное, цивилизованное решение, а вот с Эстонией и Латвией мы втянулись в многолетнюю полемику, до сих пор не завершенную.

В первой половине января 1993 года в латвийский парламент был внесен законопроект о правовом статусе так называемых мигрантов. Проект содержал прямые дискриминационные нормы – о том, что русскоязычные «мигранты» не признаются гражданами, не могут находиться на государственной службе, не могут избираться и быть избранными, и еще целый ряд серьезных поражений в правах. Предусматривались также притеснения для бывших военнослужащих, в частности, их предполагалось лишать жилья. Там же было резкое (без переходного периода) ужесточение требований к знанию государственного языка.

Поскольку это был только проект закона, а решение еще не было принято, я направил Ельцину записку с призывом как можно скорее вмешаться, в том числе апеллируя к нашим прежним, пусть даже устным договоренностям 1990 года с прибалтийскими лидерами. Я предлагал, если нужно, послать в Ригу делегацию, которая могла бы провести консультации и попытаться в доверительных беседах как минимум смягчить документ, а как максимум – отложить его принятие.

Однако Ельцин поступил на свой лад. Прочитав мою записку, утром 15 января он вызвал своего пресс-секретаря и поручил ему выступить с резкими публичными упреками в адрес Латвии. При этом президент прямо ссылался на мою записку.

Это был, мягко говоря, не самый удачный дипломатический ход... Естественно, публичный демарш вызвал бурный эмоциональный ответ латышей, возможность для переговоров и мягкого влияния была надолго утрачена.

В любом случае, конечно, ему следовало перед этим поставить в известность МИД, дать дипломатам пару дней, чтобы подготовиться. Однако и для министра Козырева, и для нашего посольства в Риге заявление пресс-секретаря президента стало неожиданностью, которую пришлось «расхлебывать» постфактум.

Для Ельцина тема неравноправия русских в ближнем зарубежье оставалась одной из самых болезненных, видимо, он видел в этой проблеме личную вину

Позднее Ельцин неоднократно пытался исправить положение. В частности, он дал согласие на подготовку первого «государственного доклада» о положении русскоязычного населения в странах «ближнего зарубежья». Доклад был подготовлен собранной мною группой ученых и произвел на Ельцина сильное впечатление. Примерно месяц Ельцин звонил нашим послам, задавал уточняющие вопросы, давал поручения, связывался с руководителями соседних государств.

На приемах, проходивших в Кремле, он всегда послам из Балтии напоминал о том, что мы пристально следим за ситуацией и надеемся, что удастся все-таки достойно урегулировать вопрос с правами русских. Убедившись в пагубности резких слов, он смирял темперамент и изъяснялся вполне компромиссно.

Например, он призывал Латвию и Эстонию в качестве первого шага предоставить русским право на участие в местных выборах: если, мол, вы опасаетесь, что при определенных условиях русские возьмут большинство в парламенте, разрешите им хотя бы иметь местное самоуправление. Надо сказать, что отношение прибалтов к Ельцину лично всегда было подчеркнуто почтительное, но на принципиальные уступки они тогда не шли.

Для Ельцина тема неравноправия русских в ближнем зарубежье оставалась одной из самых болезненных, видимо, он видел в этой проблеме личную вину, хотя не признавал ее публично.

«Заговор» Собчака: ради продолжения революции

Ельцин уже в 1993 году не раз говорил и мне, и Собчаку, и другим соратникам (тогда «соратниками» именовались 10–15 политиков «первой волны», которые на раннем этапе примкнули к Ельцину и помогали ему прийти к власти), что, дескать, он «устал» и хочет на покой. Мол, вопреки слухам о том, что он создавал Конституцию «под себя», на самом деле он готов уйти вскоре после ее принятия, как только «обстановка позволит». Как оказалось потом, Ельцин говорил все это скорее в «тестовых» целях – проверял соратников на прочность...

Но уже вскоре игровые экзамены приобрели вполне практический смысл.

Осенью 1995 года со всей очевидностью перед нами встал роковой вопрос: кого выдвигать через несколько месяцев на президентские выборы? Я с 1994 года уже перешел из Кремля в Госдуму и был относительно свободен в своих рассуждениях и поисках. Вывод, казалось, напрашивался: надо готовить преемника для Ельцина хотя бы на тот случай, если он физически не сможет баллотироваться на второй срок.

Начиная, кажется, с сентября 1995 года я стал чаще бывать у Собчака в Петербурге и всерьез убеждал его выдвинуться на пост главы государства. Мы встречались обычно по вечерам, после рабочего дня, у него в Смольном или в историческом особняке, в котором с начала 90-х годов и по сей день находится Дом Юнеско. Там, как нам ошибочно казалось, у нас были все возможности пообщаться приватно.

#{intervieweco}К тому времени я был убежден, что только Собчак в критической ситуации мог бы заменить тяжелобольного, перенесшего уже два или три инфаркта Ельцина, если бы тот все же решил не баллотироваться вновь. Именно Собчак в этом случае имел бы все шансы на победу в России, если бы его поддержали российские СМИ хотя бы вполовину той мощи, которая была позднее мобилизована на стороне Ельцина.

Собчак располагал всеми необходимыми ресурсами, чтобы «подхватить знамя», в частности создавал в Питере телецентр и строил огромный полиграфический комбинат. Кроме того, вокруг Собчака постепенно сосредотачивались региональные  демократические силы, которые видели растущую угрозу «красного реванша» и  готовились активно побороться на ближайших выборах.

И тогда, и сейчас я убежден: Борису Николаевичу не стоило баллотироваться на второй срок буквально с риском для жизни! И ему самому (в плане здоровья), и российской демократии его второй срок очень дорого обошелся. Мы много дискутировали на эту тему в кругу советников и соратников президента – с участием Галины Старовойтовой, Алексея Яблокова и других. Идея преемника, способного продолжить революцию и укоренить новое государство, буквально висела в воздухе.

Тогда уже было понятно, что ни в коем случае преемником не может быть мэр Москвы Юрий Лужков. В Москве к тому времени стала складываться классическая «семейная» группировка, уже начала свой удивительный взлет в бизнесе будущий миллиардер и по совместительству жена мэра Елена Батурина. Возводить этот опыт в ранг национальной идеи казалось самоубийственным.

Евгений Примаков тогда рассматривался как возможный лидер относительно цивилизованного консервативного «термидора» в будущем, которое казалось еще достаточно отдаленным и не таким уж неизбежным.  Виктор Черномырдин мог руководить хозяйственной, но не политической жизнью страны. Большие надежды подавал Сергей Степашин, но в нем тогда, на наш взгляд, еще недоставало бойцовских качеств и воли к победе. С таким настроем было трудно рассчитывать на  новый прорыв.

И поэтому ставка на 1996 год делалась на Собчака – юрист, профессор, оптимальный возраст, разносторонний опыт, руководит вторым по значению городом. Кроме того, Собчак обладал колоссальными личными связями в международных кругах, был знаком со всеми мировыми лидерами и сумел наладить дружеские отношения с ними.

Было видно, что какое-то время Собчак всерьез раздумывал над идеей преемничества, наверняка советовался с ближайшим питерским окружением. В конце концов ближе к декабрю 1995 года он окончательно отказался от этой идеи, о чем сообщил вполне категорично. Позднее я узнал, что у них была на эту тему личная беседа с Ельциным, в ходе которой Собчак понял: Ельцин пойдет на второй срок, несмотря ни на что. Это означало, что договорного преемничества не будет, а о том, чтобы устраивать «битву демократов», Собчак и помыслить не мог.

Увы, Собчака не спасла его питерская щепетильность. Разговоры мэра прослушивались, распечатки разговоров не составляли секрета для президента. В начале 1996 года против Собчака была развязана беспрецедентная по масштабам и затратам травля со стороны тех сил, которых сама возможность смены лидера, пусть даже в перспективе, не устраивала по личным или клановым причинам.

Страна проскочила развилку

В роковом 1996 году Собчака провалили на выборах мэра Санкт-Петербурга, бросив против него крупные деньги, наемных мастеров «черного пиара» и огромный административно-силовой ресурс. Позднее его вынудили к эмиграции и, по сути, навсегда вытеснили из российской политики. Как это ни печально, питерского мэра холуйски поспешно, с каким-то странным злорадством «сдала» почти вся прогрессивная демократическая пресса.

Пока что остается исторической и человеческой загадкой, какую позицию в истории с Собчаком сыграл президент Ельцин? Сам он на эту тему публично так и не объяснился. Почему он допустил эту циничную и беззаконную расправу над своим ближайшим соратником, который вел себя абсолютно корректно? Можно строить различные догадки, но на сегодня нет никаких прямых свидетельств.

Как бы там ни было, а весной 1996 года страна прошла одну из исторических развилок. Что изменилось бы в России, если бы Анатолий Собчак был тогда все же избран президентом, заключив союз с Борисом Ельциным? Конечно, любые гадания на эту тему условны и спорны. И все же рискнем...

Скорее всего, уже к концу 1990-х годов в России обозначилось бы экономическое оздоровление. Возможно, мы бы избежали буйного цветения отечественной олигархии, которое началось как раз во второй срок правления Ельцина. Не исключено, что проблема Чечни решилась бы меньшей кровью, без Хасавюрта и Беслана. Иначе сложилась бы карьера некоторых персонажей позднего ельцинского периода. Возможно, в 1998 году обошлось бы без дефолта. У нас был бы шанс теснее сотрудничать с соседями по СНГ, продуктивнее вести диалог с Прибалтикой, реально сближаться с Европой.

Нам не дано проверить обоснованность высказанных выше предположений. Но любой человек, знающий те годы по личному опыту, вправе судить, насколько мой альтернативный сценарий правдоподобен.