Вспоминая время накануне 1917 года, прокурор, председатель Петербургской судебной палаты С.В. Завадский писал, как скоро потускнело обаяние царского имени в представлении широких масс.

Все, что происходит с Донбассом сейчас, – это наша ответственность

Если после революции 1905 года помещиков на митингах ругали много и охотно, а за сомнения в нужности царя там же, на митинге, могли поколотить, то спустя десятилетие процессы об оскорблении монаршего имени и царской семьи стали обычным делом.

Если вам говорят, что «русский народ по природе монархист», «русский народ не представляет жизни без царя» – не нужно в это верить.

Землевладелец и депутат А.В. Еропкин, наблюдая, как грабят его имение в Рязанской губернии, с горечью писал, что умиленные славянофилы-почвенники понимали народ хуже, чем даже большевики (к которым, понятно, Еропкин не питал никакой симпатии), сумевшие вовремя воспользоваться народной мечтой о «земле и воле».

Это правда. Но и глубокое почтение к царскому имени всего за десять лет до того – правда тоже.

Зачастую это правда одних и тех же людей, потому что людям свойственно хотеть чего-то, исходя из кратковременных обстоятельств, не заглядывая в будущее. И люди не любят признаваться в надеждах на то, что считают невозможным, потому что не хотят казаться дураками.

Мне посчастливилось побывать в Крыму в самом начале марта 2014 года – еще до того, как в Москве было принято решение присоединить Крым. Ну, или – в зависимости от точки зрения – разрешить Крыму просить о присоединении. Я говорю – посчастливилось, потому что та поездка навсегда опрокинула мою веру в соцопросы.

За исключением нескольких севастопольских гражданских активистов, все крымчане, с кем я разговаривала тогда и кого слушала (не как журналист – как случайный собеседник), выражали уверенность в том, что присоединение Крыма к России «хорошо бы, но невозможно».

Или даже так: «Путину мы не нужны». Верхом мечтаний было – восстановление крымской конституции 1992 года. И крымские газеты – даже севастопольские газеты – в первые дни марта 2014 года писали именно об этом, а не о том, что наш дом – Россия. А крымское телевидение разъясняло, почему референдум, назначенный на конец марта, перенести поближе ну никак невозможно – «по техническим причинам».

Все перевернулось в один день, 6 марта 2014 года. Представьте: утром этого дня я ехала в Симферополь на долгой старой электричке, читая в местных газетах о том, что даже если референдум в Крыму состоится, он будет незаконным. И о том, что, если только нам очень повезет, может быть, удастся выбить у Украины прежние права автономии и вернуться к конституции 1992 года.

Вечером того же дня люди, которые вчера говорили мне, что они «не против Украины», с нескрываемой радостью говорили, что всегда мечтали, чтобы Крым был с Россией. И не врали ни тогда, ни сейчас – просто вчера они не считали возможным надеяться на то, на что надеялись сегодня.

Да, 6 марта 2014 года Россия дала Крыму понять, что соглашается принять его как свою часть. В тот же день «непереносимый» референдум был перенесен на две недели.

Я никогда этого не забуду, как не забуду и 8 марта – чистого восторга запруженной народом площади Нахимова, где даже десятилетние мальчишки светились от радости, крича: «Ра-си-я! Ра-си-я!». Без преувеличения: это был один из самых счастливых дней в моей жизни.

Но наши решения часто имеют больше одного последствия. И мы вряд ли понимаем, что тогда, в марте 2014 года, дав зеленый свет Крыму, Россия поманила Донбасс.

Мы дали Донбассу понять, что великая потаенная надежда русских Украины вот-вот станет явью. И все, что произошло с Донбассом потом, все, что происходит с Донбассом сейчас, – продолжающиеся, несмотря на «минские соглашения», обстрелы его школ, больниц, жилых домов в эти зимние дни – наша ответственность, если только мы не готовы признать себя таким же находящимся под внешним управлением недогосударством, как Украина. Или как ЛНР-ДНР.

Побывав в Луганске и Донецке, я могу констатировать, что люди там крымчан ничуть не хуже: ничуть не меньше хотели быть с Россией, ничуть не меньше боялись неприятностей, не хотели войны (ее никто не хочет, но она бывает, как бывает смерть) – и прятали свои надежды, пока им не дали понять, что в эти весенние дни нет ничего невозможного.

Сегодня, когда снова говорят «Авдеевку обстреливают, Донецк обстреливают, погибли мирные жители», мне представляется это не новостью, а образом – образом вымершей улицы Стратонавтов рядом с донецким аэропортом, где тянутся многие десятки, сотни развороченных жилых домов – таких же, как в любом из российских предместий, только разрушенных, мертвых.

Зачем все это было?

И когда измученные бомбежками дончане говорят, что «понимают Россию», – это неправда, они не понимают, почему должны умирать в собственных домах, если в тылу у них одна из самых мощных держав мира, говорящая с ними на одном языке и отправляющая своих военных аж в Средиземноморье.

Но сказать, что Россия их предала, – все равно что назвать самих себя глупцами и признать, что все было напрасно. Об этом больно даже думать.

И когда дончане говорят, что «никогда не простят Украину», – это неправда тоже: если придется – они простят и забудут. Ну а мы уже простили, и забыли, да и, кажется, никогда не прекращали риторику про «братский народ, который сбился с пути».

«Вечных русских истин» – истин, справедливых всегда, именно и только для «русского менталитета» – не существует, но это намного менее важно, чем то, что сами границы русских сегодня не определены, и одно это определение может стать великой национальной идеей.

Впрочем, может и не стать: быть субъектами истории суждено не всем, а сами по себе люди к большой истории обычно равнодушны.

С большой историей работает пропаганда. Иногда она так и говорит: не вмешиваться.

В собственную пропаганду начинают верить даже  правители. Накануне Февральской революции министр внутренних дел А.Д. Протопопов писал в докладных записках монаршей семье, что всякая революционная попытка будет смыта волной народного негодования.

Это были благонамеренные слова высшего чиновника, обращавшегося к высшей власти, но с точки зрения практического смысла они были ничтожнее, чем мимолетный разговор на российской таможне в том же блестящем марте 2014 года:

– Иностранцы в вагоне есть?

Проводник:

– Нет!

Таможенница:

– Что, все граждане России?

Проводник:

– Девять граждан России и двадцать один Украины. Иностранцев нет.

Это говорил человек, разбуженный русской историей. И пусть потом мы снова заснули, убаюканные пропагандой невмешательства, благословение короткой памяти еще даст нам возможность начать сначала.