Сегодня Трифонова переиздают немного и иногда в странной обойме. С «Домом на набережной», к примеру, Трифонов попал в серию «Сделано в СССР» вместе с Вилем Липатовым, Даниилом Граниным, Борисом Можаевым и Михаилом Алексеевым (последнего особенно не люблю: премия его имени, учрежденная саратовской областной администрацией в 1998 году, надолго запрограммировала земляков Алексеева на прозу о босоногом детстве).
Мучительная проза
Вдова выдающегося советского русского писателя Юрия Трифонова Ольга (на снимке) на фоне мемориальной доски своего мужа у знаменитого Дома на набережной |
Спрашивается, что Трифонов, создатель сложной, нервной и, по большому счету, антисюжетной прозы, делает в этом ряду? В общем-то, конечно, понятно: «Вече» издает прозу писателей, пытавшихся в советские времена противопоставить, грубо говоря, официальным ценностям ценности иного ряда (понимаемые, естественно, каждым по-своему).
Поэтому трифоновский «Дом на набережной» и «попал» к ним, к тем, кто тусклее и проще, а не к ослепительным стразам романа «Москва Ква-Ква» Василия Аксенова, о котором ничего не скажу (все уже сказали Михаил Эдельштейн и Андрей Немзер).
«Трифонов жил честно и писал правду…» (из книги Натальи Ивановой «Проза Юрия Трифонова», изданной в «Совписе» в 1984-м). Зыбкие критерии – правда, истина… Разве старушка, сочиняющая донос участковому на молодых безалаберных соседей, пишет «неправду»? – да правду истинную, они ее достали музыкой, друзьями и ночными посиделками. Почему такой нелитературный пример? Ответ: пример был в духе Юрия Трифонова. Он уравнивал текст и жизнь, предъявляя немыслимые требования к себе, он не «писал правду», а мучительно ее искал.
Более мучительной прозы, наверное, нет в нашей литературе. Быть одновременно тем,
кто препарирует, и тем, кого препарируют, лягушкой и биологом сразу. Нервы не выдерживали, у Трифонова, как и у всякого большого писателя, герои выходили из подчинения и становились неуправляемыми. Тогда возникал третий – более или менее «здоровая» фигура, ясная, не отягощенная мучительной рефлексией. Так, в «Доме на набережной» появится некто «другой», некий «я», который по-своему расскажет и доскажет до внятной сюжетной точки историю Глебова и других. Во «Времени и месте» история писателя Антипова будет досказана тоже «другим»…
«Время и место» – по замечанию Натальи Ивановой, книгу которой и по сей день читать интересно, – конспект всей прозы Трифонова. Главный герой пишет роман «Синдром Никифорова». Цитата из трифоновского романа: «Но дело в том, что «Синдром Никифорова» не просто роман о писателе, а роман о писателе, пишущем роман о писателе, и даже более того – роман о писателе, пишущем роман о писателе, который тоже пишет роман о писателе, который в свою очередь что-то пишет о писателе…» Препарирующий становится препарируемым, и так до бесконечности… Время и место – это категории, которые писатель мучительно преодолевает. «Предварительные итоги» (по названию одной из повестей Трифонова) – невозможность, неспособность преодоления.
В поисках другой жизни
«Другая жизнь», коль о ней зашла речь, для Трифонова возможна и простительна, но это уже не его тема, это как минимум преддверие эпилога или же сам эпилог. Героиня «Другой жизни», Ольга Васильевна, страдает драматическим непониманием того, что происходит с ней, ее мужем (конечно, пишущим), ее ребенком и свекровью. Загадочно, как сумел Трифонов – с только ему присущими кропотливостью и терпением (понять все и всех!) – выписать столь живой образ непонимающей женщины. «Другая жизнь» для героини одноименной повести наступает, но ей Трифонов отдаст только три финальных абзаца.
Во «Времени и месте» возникает мотив «слепого» (в духовном смысле) писателя. Идеальный для этого пример – больной болезнью «ничегонехотения» Станислав Семенович, исследующий микроскопическую историческую тему, в упор не видящий горе жизни: приютившая его простая женщина вешается от безысходности, оставив на двери с целью заботы о близких записку: «Осторожно, я здесь вишу…» И сам Антипов: он разговаривает с матерью, вернувшейся после сталинского срока, – и мучается недостатком сюжетов. И эту слепоту Трифонов старается понять и нам преподносит без осуждения. Но ясно – вариант Антипова, когда текст не равен жизни – не трифоновский. Тупик несовпадения, несовместимости. Для Трифонова важно понять непонимающих.
Старику, герою романа «Старик», писатель как бы возмещает все убытки непонимания, подробно излагая нам перипетии и его жизни, и его исторического труда. А фоном, как всегда у Трифонова, – обыденная жизнь, с болезнями, склоками, конфликтами, непониманием. Старик, поняв, что труд его жизни (читай «его жизнь»), решается на другую жизнь, решает увидеть внезапно вернувшееся прошлое.
Но жизнь жива, и в ней есть любовь. Разговор с сыном: «Отец! – Он схватил мои руки, сжал их с силой. – Мы волнуемся, мы не хотим, чтоб ты жил один, чтобы ты уезжал… Ты ведь у нас замечательный… Таких людей, как ты…» Новая, «другая жизнь» оказывается фикцией: «…остальное неинтересно, разве эта сухенькая, гнутая старушонка – она?». Конечно же, это преддверие финала, в котором – смерть героя. Неразрешимо.
Юбилейный разговор о Трифонове невозможен. Он, переживший и описавший все социальные муки писательства, загадочным образом остался внесоциальным писателем, живым, мучительно живым. Можно, наверное, сказать, что о современной жизни прозы Юрия Трифонова заботятся мало – хотя бы те критики, пекущиеся о своем влиянии на современный литературный процесс. Или уже отошел Юрий Валентинович в ведение литературоведов? Имидж писателя вчерашнего социума Юрию Трифонову явно не по масштабу, он больше несравненно. Может быть, его время не ушло, а просто еще не наступило.