«Вишневый сад» Чехова – это тоже, конечно, в определенном смысле про «конец времен», но на первый взгляд к фантасмагорическим сказам-притчам он отношения не имеет.
Но Овчарова это не смущает – он берет у Чехова то, что считает нужным, и легко отказывается от всего, что не вписывается в его собственную систему.
А отказываться приходится от многого. Но купюры, даже для самой традиционной экранизации, дело вполне естественное.
Наибольшего внимания заслуживают как раз те моменты, мотивы и образы, которые Овчаров «дописывает». Или, вернее сказать, с учетом его творческой манеры, «дорисовывает» к «Вишневому саду» Антона Павловича.
Россия – родина
Доску заколачивают прямо перед их носом, как крышку гроба. Фирс, само собой, умирает тоже
С одной стороны, Овчарову мало тех метафор, которые уже заложены в пьесе: известных еще по школьному курсу «вся Россия – наш сад» и тому подобного.
Образом-лейтмотивом у него становится игрушечный ветряк с голубого цвета лопастями, который крутится и попадает в кадр на протяжении всей картины, а в финале оказывается в руках у умирающего Фирса, будто свеча на покойнике.
Фирс (Игорь Ясулович), кстати, ходит в потертом испачканном фраке и парике чуть ли не екатерининских времен, чтобы лишний раз подчеркнуть, что его слова «давно живу» имеют не только буквальный, но и символический смысл.
Танцы под граммофон вместо еврейского оркестра – еще одно ноу-хау режиссера. Лопахин к моменту отъезда из имения Раневской отчего-то седеет – сразу видно: перенервничал.
Раневская в свою очередь то ли шутя, то ли всерьез обхаживает Петю, да что там, просто бросается на него, бедный «вечный студент» не знает, куда деваться от столь по-парижски эмансипированной женщины.
В то же время те важные для Чехова символы, которые в пьесе заложены, Овчаров «разоблачает» и «снижает». Наконец-то разгадана загадка «звука лопнувшей струны».
Оказывается, это всего лишь Епиходов пробовал играть на гитаре, палец его застрял в струнах и одна лопнула – всего делов-то. Палец Епиходова в фильме Овчарова вообще постоянно всюду застревает.
Например, в кране самовара. Самовар, вообще-то, горячий. Но, когда Епиходову удается «освободиться», последствий ожога не видно.
Фирменная фантасмагоричность
Последнее обстоятельство – не режиссерская недоработка, а сознательный ход, придающий действию фильма ту самую фантасмагорическую условность, которая еще со времени «Оно» стала фирменным стилем Овчарова.
Действующие лица «Вишневого сада» Чехова в «Саде» Овчарова – герои даже не комедии, как предписано автором, но водевиля, которому Чехов по молодости, не стоит забывать, был не чужд.
И их пресловутое «легкомыслие» – не черта выродившегося дворянского класса, как учили в советской школе, и не психологическая характеристика, что было бы вернее, но свойство, присущее именно водевильным персонажам.
Нелепые люди в нелепых обстоятельствах – это и есть водевиль. Гаев так и вовсе оказывается мелочным, мерзким человечком, пошлее Яши. Для пущей легкости события пьесы уложены Овчаровым в одни сутки, как в старинных классических комедиях, построенных на тройном единстве места, времени и действия.
А чего тянуть – приехали из Парижа, продали имение по-быстрому, покуролесили слегка – и обратно в Париж, не успела цветущая вишня облететь.
Игровое, даже трюковое начало в фильме Овчаров подчеркивает и через еще один прием – стилизацию под немое кино начала века. Нет, не через весь фильм – это было бы слишком радикально, пожалуй, и времена подобных экспериментов для Овчарова, видимо, прошли.
Но в начале и в конце фильма этот ход задействован в полной мере. Так, например, монолог умирающего Фирса подается через титры.
Музыка под нами
Однако для немого кино первостепенное значение, помимо картинки, имеет музыка. Для «Сада» это особенно актуально еще и потому, что продюсер картины Андрей Сигле, будучи профессиональным кинокомпозитором, выступил и в качестве автора музыки.
Одновременно с фильмом вышел даже диск с инструментальным саундтреком к нему на три четверти часа общего времени звучания. Сигле не поленился – музыки, созданной им для «Сада», хватило бы с лихвой на все крупные чеховские пьесы.
К примеру, инструментальный номер «Марш» можно запросто представить в какой-нибудь постановке или экранизации «Трех сестер», а «Романс» – в «Дяде Ване».
Правда, Овчарову и этой музыки недостаточно – помимо оркестровых номеров Сигле он использует в картине классические русские романсы, где так или иначе упоминается слово «сад»: «Мы вышли в сад», «Снился мне сад»...
И делает это с такой настойчивостью, что это еще придает еще более водевильный оттенок происходящему.
Однако же о пророчествах Апокалипсиса, к которым Овчаров склонен был с самых первых своих кинематографических опытов, за водевильными репризами и трогательными романсами не забывает.
Окна усадьбы забивают, когда Гаев и Раневская еще находятся внутри, – доску заколачивают прямо перед их носом, как крышку гроба. Фирс, само собой, умирает тоже.
Заодно умирает и Чехов – и все это накануне революции: в финальных титрах, снабженных старинными виньетками, Овчаров указывает: «Шел 1904 год».