Балом правили Париж и Вена, две столицы: одна опосредованно, глазами своей культовой фигуры и художника Густава Климта, другая напрямую, через визуально-ассоциативный ряд двадцати и одного режиссера, заснявших на пленку cacaphonie magique парижских аррондисманов.
Атмосферное кино
Кадр из фильма «Париж, я люблю тебя» |
«Аррондисман»
(обозначение территориального деления Парижа и одновременно название нового киноальманаха про разные милые и не очень местечки французской столицы) принято произносить с раскатистым ррр, приятно щекочущим горло, закатывая глаза и заламывая руки, роняя непременный букетик фиалок или ватно-ванильную азалию.
Париж, Париж – в импрессионистском творении целой когорты режиссеров так и узнаешь забытый жанр: не только Париж двадцатого года, с русскими аристократками и профурсетками, офицерами и официантами, художниками и богемой, но и единые в своей разносторонности, как лента Мебиуса, короткометражки, вроде «Ведьм» Висконти – Де Сика – Пазолини.
Объединенные не сюжетом, а эмоцией, словно мелодия стакатто, они сбивчиво, наползая один на другой, рассказывают о впечатлениях дня. Вот рыжий кудрявый мальчик, неуловимо похожий на мою первую любовь, провожает девушку-мусульманку до Парижской мечети, что в пятом округе, чтобы потом по-сыновнему почтительно разговаривать с ее краснотюбетейчатым и ласковым дедом.
Вот вампиры сливаются в поцелуе прямо напротив церкви Мадлен, упоминавшейся еще Прустом. Вот мимы строят на наших глазах целую жизнь по кирпичику движений – что может быть более французским, чем эти преувеличенно-набеленные лица, мимика пластилиновой обезьянки и растерянная улыбка. Именно в такой разномастный, от Пигаль до Этуаль, Париж я и влюбилась несколько лет назад.
Нужно сказать, он давно уже не тот, что в романах начала века; но, как огромный палимпсест, читается одновременно на языках всех эпох – и современный демократичный и политкорректный, изменивший цвет и ориентацию, и кружавчато-буржуазный начала века, и аристократично-капризный и дерзкий времен Анны Австрийской.
Именно такой Париж пользовался популярностью среди завсегдатаев фестиваля – не ради кино, по-своему, конечно, хорошего, да вот чересчур по-разному решающего технические вопросы и эстетические задачи, а ради мифа. Мифа, который всегда с тобой. А если кажется, что он стерся из памяти,, – стоит посмотреть «Париж, я люблю тебя».
Для любителей же имперской, чопорной Вены в Риге шел «Климт». Надо сказать, что столица огромной Австро-Венгерской империи на переломе веков неуловимо напоминала Париж. Дело не в новых застройках (напоминающих губительно-геометрскую логику барона Османа) - придворной Опере, парламенте, ратуше, бирже, университете, Музее истории изящных искусств и Дворцовом театре (его как раз Климт и оформлял в числе многих).
Переживающая невероятный взлет Вена словно тащит за собой всех этих молодых, полных сил варваров - чехов, словаков, венгров, румын. Недооцененный в России золотой ребенок Сецессиона, несмотря на вычурную красоту своих картин, смотрит на Вену глазами волчонка.
В манифесте ар-нуво венской версии застывшая истина, одновременно обнаженная и окутанная черным фоном, несет над собой золотую цитату из Шиллера: «Если своими действиями и произведениями ты не можешь понравиться всем, удовлетвори нескольких. Опасно быть любимым большинством».
Но большинство, выбравшее его, тоже не показатель – с этой точки зрения картина Рауля Руиза чем-то напоминает разбитое зеркало, каждый осколок которого отражает свою грань мира; впрочем, Климт оказался павлином, запертым в золотой клетке – и распахнуть эту клетку не может даже великолепная игра Малковича.
В целом же обе работы можно назвать скорее импрессионистским кино – более, чем сюжетную линию или глубокий характер, оно передает атмосферу города – города, как писал немецкий философ Вальтер Беньямин, а за ним повторил Ямпольским, обладающего собственным метатекстом.
А толпа вокруг (статисты поневоле) – не более «чем вуаль, через которую привычная городская среда подмигивает фланеру» (читателю, зрителю, наконец) как фантасмагория.
Метание бисера
Кадр из фильма «Ад» |
«Балтийская жемчужина» – фестиваль, который в той или иной форме проводится с 1993 года (фактически, с того самого кардинального политического разлада, который разделил поколения билингвов на «наших» и «ваших»), чем-то напоминает знаменитый бисер. Тот, что перед свиньями.
Миновали те времена, когда он позвякивал, как мелочевкой в кармане, звонкими именами мирового масштаба – Катрин Денев, Аллен Делон – и расшаркивался перед большим жюри. «Долгое время к нам относились с подозрением», – рассказывает организатор фестиваля Марина Липченко. С подозрением относились ко всему – время было такое. Советскую высотку воспринимали как лазутчика, отказывались говорить на русском, а газеты выпячивали национальную независимость и самодовольство.
Самодовольство хорошо, как известно, только вкупе с самоиронией. Самоиронии городу не хватило, в то время как другое «само» читается в начищенном до блеска центре, золоте шпилей и недавней реставрации. Заговорили и по-русски – по крайней мере на улицах Риги.
Да и фестиваль боролся – и добился того, чтобы стать своим. Своим в доску, буквально, если смотреть на развернувшуюся вокруг реставрацию кинотеатра «Рига». На показах – большинство латышей, синхронный перевод на два языка, билингвы все же! – фильмы подобраны с жирным намеком на европейскость (ретроспектива «модного» Джармуша, Гринуэя, Пазоллини, каннские лауреаты) - и обязательная русская программа.
Не забывать корней – как кинематографических («Все о Еве» Манкевича, «Американская ночь» Трюффо), так и национальных (с поправкой на политкорректное «оккупационных» - «Гадкие лебеди» Лопушанского, «Мне не больно» Балабанова) и эстетических («Ад» Тановича, «Огни на краю города» Каурисмяки).
Все проходит по-балтийски неторопливо, по-европейски тщательно и с особым каннским шиком. Cherchez la femme! – Марина Липченко обладает той редкой особенностью легко сходиться со всеми, вне зависимости от национальности или занимаемой должности. Конечно, случаются и накладки («Варвары!» - жалуется исполнительный директор на вырванные с корнем наушники), а где их нет?
Публика отвыкла от культуры – в конце концов, сам фестиваль был направлен на то, чтобы в кризисный момент (советский прокат рухнул, местный еще не отлажен) вырастить и не разочаровать свою публику. Но публика растет медленно – на мастер-класс Катрин Брейя пришло всего три журналиста; на Иштвана Сабо, говорят, тоже чуть ли не палками загоняли; поэтому терпение – лучший советник. Нас приняли, как королей, - в отсутствие жюри и Гран-при гостей мало, но зал полон – на показе «Парижа» приходилось сидеть на ступеньках.
Как, спрашиваю, проходит фестиваль? Ничего, каждый раз думаешь, что последний, но начинаешь сначала. Потому что иначе нельзя. Потому что, глядя на заплаканные лица выходящих с показа «Ада» Тановича, невозможно не продолжать. Ради их радости, их сопереживания, их изумления. Ради самоотверженности Катрин Брейя, приехавшей, несмотря на недавнюю травму. Потому что фестиваль такого уровня в Прибалтике что-нибудь да значит.
Что фестиваль?
В целом горчит, как рижский бальзам, – но все ради послевкусия!