Тем временем дочь секретного академика Ксаверия Новотканного – красавица Гликерия желает быть девой-жрицей Сталинской Веры. В девах она ходит недолго: за сердце жрицы схватываются два блестящих кавалера – неотразимый Смельчаков и не менее неотразимый летчик Жорж Моккинакки; последний умело превращает деву Глику в не деву (также по ходу действия Моккинакки оказывается бывшим узником ГУЛАГа и главой титовского заговора).
Тем временем пребывающий в заточении стиляга Юрка Дондерон улетает из неволи на дельтаплане («о, этот вьюноша летучий!…). Тем временем гайдуки Тито нападают на Кремль…
Один текст на всю жизнь
Василий Аксенов |
Все под пером Аксенова превращается в карнавал с гулянками, погонями, перестрелками, переодеваниями, двойниками, «квипрокво», лихими гардемаринами, роковыми красавицами, серыми кардиналами, потайными ходами, подводными лодками и отравленными покрывалами. И чтобы непременно чуваки лабали джаз…
Только с каждым разом карнавал почему-то становится все безрадостнее, а эротика – все грубее и откровеннее, переставая быть собственно эротикой и превращаясь в то, что рифмуется со словом «география». Тщетны старательно продуманные аллюзии из античности: отнюдь не академия Платона перед нами, но бурнокипящий весенний лягушатник (вот и «Ква-Ква» пришлось к месту).
Вообще-то у Аксенова за «карнавалами» всегда скрываются очень серьезные вещи (и всякий раз новые вещи), однако пробиться к ним – сквозь десять слоев бриллиантина, серпантина, елочной мишуры и прочих моккинакк – нелегко. В данном случае искомая истина такова: Аксенов страстно увлечен «сталинским стилем» – и ему неловко за это. Но сердцу не прикажешь. Такая вот борьба между долгом и чувством…
А меня беспокоит сомнение: надо ли эстетизировать то, что не предназначено для эстетизации по самой природе? Ведь «сталинский стиль» (как к нему ни относиться) немыслим без палящего «мичуринского» демократизма. Изыми из него эту составляющую – и на месте «достопамятной элиты пятидесятых» явится «золотая наша Рублевка».
Спору нет, аксеновский роман написан лихо. Но невольная подмена, лежащая в его основе, будет глухо беспокоить и сталинистов, и антисталинистов. У Аксенова были несомненные удачи («Затоваренная бочкотара», «Ожог»), были и столь же однозначные провалы («Московская сага»). «Ква-Ква» – ни то ни другое. Странный роман…
Проза и поэзия
Анатолий Гладилин |
Вячеслав Пьецух, как и Аксенов, «всю жизнь пишет один и тот же текст». Увы, в этом мало хорошего. Когда-то Пьецух считался «учеником Шукшина». Он сотворял персонажей, закручивал сюжеты.
Затем Пьецух решил, что можно обойтись одной сказовой интонацией: с той поры он гонит сплошной монолог мастерового-самоучки, навсегда ушибленного собственной любовью-ненавистью к России. Сей продукт разливается по разным емкостям и поступает в разные журналы.
Судя по всему, Пьецух полагает, что у него получается «похоже на Салтыкова-Щедрина». На деле получается непохоже: Салтыков-Щедрин всегда держал в уме предмет своих высказываний, а ламентации Пьецуха совершенно беспредметны.
Чтобы обрести хоть какой-то повод для монологов, Пьецух стал обращаться к историческим лицам. На сей раз он накатал «Письма к Тютчевой» (№ 1). Какого рожна Пьецуху понадобилась Анна Федоровна Тютчева – непонятно: текст пестрит пассажами вроде «А то помянем Вашего батюшку, дорогая Анна Федоровна: средненький был поэт…», «…Вы все же воспитывались в семье поэта слишком национал-публицистического толка, который сочинял рифмованные коммюнике, да и то от случая к случаю, когда на него нападала лирическая хандра» или «В пору зрелости русский читатель вошел попозже, когда Вы уже оставили двор и вышли замуж за тронутого Ивана Аксакова…».
При чтении Пьецуха радуешься, что не изобретена машина времени и потому у автора нет возможности явиться к Анне Федоровне собственной персоной…
Говорят, что музыка – это застывшая архитектура (а архитектура – это раскисшая музыка). И то верно. Если тексты Пьецуха облечь в поэтическую форму, получатся стихи Игоря Иртеньева (№ 1). А если стихи Игоря Иртеньева разбавить раз эдак в десять, выйдут стихи Владимира Салимона (№ 2).
Иное направление представляют «Три истории с жертвой» Ильдара Абузярова (№ 2), подчеркнуто стильные и столь же подчеркнуто стилизованные (соответственно под «Польшу», «Финляндию» и «Испанию»). Кто-то скажет: не проза, а дизайн. А мне – нравится! В особенной степени мне нравится первая история – «Курбан-роман».
Само по себе сочетание Польши и ислама несет в себе изысканный диссонанс фактуры. Вдобавок все имена, жесты и оттенки в «Курбан-романе» подобраны Абузяровым настолько точно, что обыкновенная мелодрама на наших глазах наполняется цепенящей муаровой красотой. Но в третьей истории, в «Предсмертной записке», как мне кажется, Абузяров все же перебарщивает с литературностью.
Рядом с прозой Абузярова уместно смотрятся стихи Алексея Цветкова (№ 1), Ирины Ермаковой (№ 2) и Дмитрия Веденяпина (№ 2), а также композиционно симметричный рассказ Андрея Волоса «Чулышман» (№ 1).
В рубрике «Из литературного наследия» в первом номере «Октября» помещен ранее не публиковавшийся короткий текст Сигизмунда Кржижановского «Красный снег». Я считаю, что публикатор текста Вадим Перельмутер в предисловии преувеличивает степень крамольности этой смутной новеллы из жизни силлогизмов.
Петитные жанры
Анатолий Вассерман |
Роман Журавлев, завершив службу в звании сержанта, опубликовал цикл «физиологических очерков» под заголовком «Армейское чтиво» (№ 1). Даже учитывая то, что основу текста составляют письма родным и самое страшное в этих письмах сознательно не упомянуто, все равно придется заметить: автору со службой, в общем, повезло…
Критической рубрике журнала «Октябрь» – см. статью Юлии Качалкиной «Человек эпохи Ре» (№ 1) и в особенной степени околонабоковский экзерсис Ольги Серебряной «Не-Лолита» (№ 1) – хочется дать название «Игра в бисер».
Бисера столько, что радуешься статье Андрея Рудалева «Письмена нового века» (№ 2). Пускай она достаточно наивна, пускай Рудалев пишет о Сигареве и Сенчине, о которых было писано многие десятки раз до этого. По крайней мере статья Рудалева – не «игра в бисер». Что обнадеживает.
Кирилл Кобрин решил спеть гимн позитивизму и в качестве образца благодатного позитивизма рекомендует читателям книгу Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова», в которой за ворохом бытовых подробностей и Чехова-то не видать. Кобрин именует это «Частной жизнью частного человека» (№ 2). Неудивительно: гурмана, объевшегося цукатами и марципанами, обычно позывает на соленый огурец.
Впрочем, все «марципаны» и «огурцы» январского и февральского «Октября» – гарнир к «основному блюду», к пышному торту Аксенова. А в мартовском номере должен выйти новый роман Анатолия Наймана.
Ужо почитаем…