Пунктир жизненного пути у Стивена Хокинга сложился четкий, как голливудская драма. Родился в 1942 году, когда немцы бомбили Великобританию. В 1962 году окончил Оксфорд. А год спустя врачи поставили ему диагноз «боковой амиотрофический склероз» – и дали срок в два-три года жизни. С тех пор ученый боролся с болезнью, постепенно уступая ее неизбежному развитию: сначала инвалидная коляска, потом почти полный паралич, затем утрата речи. В конечном итоге он мог управлять только мимической мышцей щеки, которая была подключена к компьютеру – он стал его единственным каналом связи с внешним миром.
Такова хроника постоянных потерь и отступлений, обернувшихся победой: Стивен Хокинг активно работал, дожил до 76 лет и изменил представления человечества о вселенной.
Примерить все это на себя обычный человек не может в принципе. Даже инвалидная коляска в среднем – это сломанная жизнь. Что уж говорить о полной утрате контроля над телом, когда физическая оболочка становится натуральной тюрьмой для сознания не в качестве поэтического образа, а в самом что ни на есть буквальном смысле. Известен случай с психиатрической пациенткой, которая в состоянии крайнего обострения ползала по полу на четвереньках и мычала. Когда ей стало лучше, врачи опрашивали ее: зачем она это делала? Предположение было такое, что этот жест – попытка коммуникации, сигнал о боли или что-то в этом роде. Однако ответ оказался гораздо проще: «Это единственное, что я могла делать».
Человек так устроен, что ему нужно что-то делать. Или как минимум иметь возможность, хотя бы теоретически знать об этой возможности. Это и называется – свобода. Хокинг столкнулся с самым страшным испытанием: ощущением утраты этой свободы. Причем это не было трагедией одного дня, разовым опытом здесь и сейчас. Это была каждодневная медленная пытка, растянутая на годы, на десятилетия, на всю сознательную жизнь.
О глубине его отчаяния в данном случае остается только догадываться. Даже из Освенцима можно было теоретически убежать – но из своего тела убежать невозможно. Тем не менее ответом на это абсолютное отчаяние стала именно надежда. В том же Освенциме сидел знаменитый австрийский психиатр Виктор Франкл, который умудрялся тайком помогать заключенным и многих спас от самоубийства. По его наблюдениям, сколь угодно здоровые и сильные физически, но лишенные при этом надежды люди умирали гораздо быстрее, чем самые хрупкие инвалиды, которым удалось найти во что верить. По мнению врача, основой этой надежды всегда становится какая-либо цель. Имея внятную цель, человек может пережить что угодно.
Стивен Хокинг хорошо это знал на собственном опыте. Свое жизненное кредо он формулировал так: «Моя цель проста. Это полное понимание мироздания: почему оно такое, какое есть, и почему оно вообще существует».
Если к болезни в принципе можно относиться здраво, то Хокингу это удавалось всецело: «Мой совет для людей с ограниченными физическими возможностями: сосредоточьтесь на вещах, которые инвалидность не мешает вам делать хорошо, и не сожалейте о том, что вы делать не можете. Не распространяйте инвалидность на свой дух».
Да и про жизнь в целом он все прекрасно понимал: «Жизнь была бы очень трагичной, если бы не была такой смешной».
Страдание, борьба, надежда и юмор – это особое сочетание, эксклюзивный коктейль. И хотя Хокинг был британцем, рецепт тут оказывается на удивление русским. Его судьба как художественный образ чем-то напоминает судьбу самой России, по крайней мере в XX веке. Сценарий схожий: беспрецедентная атака, не оставляющая шансов на выживание, а в ответ – беспрецедентное сопротивление, которое в глубине своего отчаяния рождает надежду.
В этом, собственно, и прослеживается та самая национальная идея, вокруг которой сейчас столько споров. К сожалению, при всем богатстве русского языка точного термина для этого мы так и не придумали. Слово «реваншизм» имеет однозначно отрицательные коннотации, хотя чисто технически это – оно. Но там, где нет одного точного слова, на помощь приходит поэзия, как у Высоцкого: «От границы мы Землю вертели назад // Было дело, сначала. // Но обратно ее закрутил наш комбат, // Оттолкнувшись ногой от Урала».
Вероятно, поэтому к Стивену Хокингу такое особое отношение в России. Сознательно или бессознательно, русские сопереживают его судьбе – не потому что «бедный инвалид, жалко-то как», а потому что рецепт выживания и победы у него тот же самый.
Наверное, высокий смысл именно в том, что русская национальная идея оказывается настолько глобальной, что поднимается над собственно национальными рамками и включает в себя человеческую судьбу как таковую, даже если речь идет не про наших солдат в Сталинграде, а про гениального ученого в далекой и, прямо скажем, недружественной нам стране. Каким-то наднациональным, более того – даже надрациональным образом мы понимаем, что судьба Хокинга – это и есть тот самый «Сталинград», не в материально-историческом, а в духовно-философском смысле слова.
Волею судеб на тебя надвигается враг, абсолютный и непобедимый, как Вермахт в начале войны. И так ли уж важно, кто при этом ты и кто – он. Главное, что это бескомпромиссно: как самая боеспособная в мире армия, как смертельная болезнь, как, может быть, сам Бог, который по какой-то причине решил атаковать твою страну, или твою жизнь, или твое тело. Тот самый Бог, с которым у Хокинга были столь непростые отношения.
В этом ощущении превосходящих сил противника каким-то образом рождается надежда. И надежда приводит к победе. Не к обобщенному западному «успеху», глубоко замешанному на индивидуализме, а именно к победе самого высокого, духовного плана.
Стивен Хокинг это понимал. Русские понимают тоже. И очень возможно, что это понимание – непременное условие для того, чтобы считать себя русским.