Первым русским философом у нас традиционно считают Чаадаева. Но сохранившаяся переписка Пушкина и Чаадаева заставляет отдать эту честь, скорее, Пушкину. В особенности знаменитое неотправленное письмо, в котором тот блестяще отражает чаадаевские инвективы об отсутствии смысла русской истории. История у русских была, и смысл ее колоссален: фактически, мы спасли христианскую Европу от монгольских орд, – говорит Пушкин, – ценой собственной крови подарив ей возможность развития.
Увы, спасти Европу от собственных ее демонов, когда христианский мир, не выдержав внутренних противоречий, начал вдруг решительно распадаться, России было уже не дано. С последним, кстати, был согласен и Чаадаев, который критиковал современную ему Европу вовсе не с либеральных, а с крайне консервативных позиций.
Жаль, что Чаадаеву в связи с известными событиями большую часть своей переписки с Пушкиным пришлось уничтожить. В ином случае мы могли бы получить великую книгу по политической философии, в которой вся ложь декабризма была бы артикулирована предельно ясно. Причем одновременно с двух «углов». Но и без этой невосполнимой потери восстановить проблематику спора не составляет большого труда.
Корни декабризма хорошо понятны. Вошедшие в Париж русские войска уносили из него революцию буквально на своих сапогах. Все русское офицерство, расквартированное в Париже, дружно вступило в военные масонские ложи и было известным образом просвещено. Предугадать последствия было нетрудно. Тот же Пушкин вырос в крайне либеральной семье, где говорили исключительно по-французски, а кругом чтения были Вольтер и Парни. Россия со своей темнотой и зияющей пустой вместо истории – это какой-то кромешный позор, то ли дело просвещенная Европа! – таковы были тогда настроения просвещенной элиты. То же встретило Пушкина и в лицее, преподавательское ядро которого составляли такие же вольтерьянцы и либералы.
Отсюда и вышел декабризм в своем уже полностью сформированном виде. Идеи его – это и были лишь старательно выведенные французские прописи. В том числе из декларации прав человека 1789 года: долой самодержавие, даешь республику, равенство сословий и освобождение крестьян.
Вот, кстати, замечательный факт. Когда Бенкендорф собрал всю компанию заговорщиков на первый допрос, то сказал примерно следующее: Вы говорите, что поднялись за свободу крепостных и конституцию? Прошу тех из вас, кто дал свободу своим крепостным, поднять руки… Как странно, нет никого. А я, – продолжал Бенкендорф (Александр Христофорович сам был ветеран 1812-го года и тоже, надо сказать, большой либерал) – отпустил своих еще в 1818-м – с землёй и начальными средствами. И не считаю себя борцом за свободу. Однако на себя люди и правда работают лучше. Я же зарабатываю на помоле, распилке леса и прочем для моих же бывших крестьян. И уже покрыл все расходы и получил прибыль. Не выходя на площадь с безумными заявлениями против Государя или Империи!..
Сам Пушкин высмеял декабризм в черновых главах «Онегина» в известных строфах: «Сначала эти заговоры Между Лафитом и Клико Лишь были дружеские споры, И не входила глубоко В сердца мятежная наука, Все это было только скука, Безделье молодых умов, Забавы взрослых шалунов»… Конечно, Пушкин выгораживал здесь отчасти друзей, стремясь представить в глазах царя заговор чем-то более безобидным, нежели он был. Но известно, что общение с главными идеологами движения оставило у Пушкина тягостное впечатление.
Рылеева он считал просто дураком. Встретившись же в южной ссылке с Пестелем, перед которым благоговела юная дворянская чернь, был крайне разочарован: человек «великого ума» оказался пошляком, набитым отвлеченными книжными схемами. Точнее сказать, Пушкин пришел в ужас от этого человека, через которого ему стала понятна природа всего движения: «властность его граничит с жестокостью», – только и сказал он.
Не такими уж декабристы были и безобидными. Ключевые фигуры были людьми вполне абстрактно-беспощадными, в духе Петруши Верховенского: жизнь человеческая – копейка. Николай казнил только пятерых, желая, очевидно, произвести впечатление на просвещенную Европу (где вряд ли бы так церемонились), и по очень простому принципу: именно эти пятеро выступали за убийство царя и всей царской семьи. Но если бы заговор удался, царской семьей, конечно, дело бы не ограничилось: Россия умылась бы кровью не меньшей, чем революционная Франция.
Правоту Пушкина показали декабрьские события. Как и полагается настоящему революционному бунту (как это было и во Франции) истинные цели восстания были известны лишь самому узкому кругу посвященных. Низшим чинам было сообщено, что речь идет об акте верности «настоящему царю Константину» против «узурпатора Николая».
Все спасло мужество Николая Первого. Что же касается самих заговорщиков, то повели они себя, мягко говоря, похуже. Несостоявшийся диктатор Трубецкой струсил и вообще не вышел на площадь. Рылеев появился, но тут же сбежал, верно оценив обстановку. Постепенно стали разбегаться и другие офицеры, оставив стоять одних лишь обманутых ими солдат.
Уже вечером 14 декабря Рылеев, давая показания, назовет 11 имен товарищей и укажет на Трубецкого как главного зачинщика бунта, а через два дня сдаст и Пестеля. Трубецкой в долгу не останется и в свою очередь выдаст 79 имен, в том числе и тех, кто давно оставил «общинников». Особо отличится сам Пестель, который будет называть вообще всех, кого знал, целыми списками. Так что Евгений Якушкин, сын декабриста, посвященный в происходящее, мог заметить без обиняков: «Ежели повесили только пять человек, а не 500, то в этом нисколько не виноват Пестель: со своей стороны он сделал всё, что мог».
Стоит также иметь в виду, что заговорщики тесно общались с сепаратистами – польскими и грузинскими тайными обществами. А через поляков – как выяснило следствие – с масонскими структурами Англии, Франции, Испании, Венгрии. Так что успех заговора, без сомнения, привел бы к вспышкам революции на окраинах с последующим распадом страны.
Мог ли что-то общее иметь с такими людьми Пушкин, гений которого умел мгновенно оценивать и людей, и идеи?
Путь Пушкина от революции к монархизму и консерватизму был совершенно естественен. И, что особенно важно – закономерен для человека по-настоящему умного и никакими идеологическими теориями не зашоренного. Замечательно и то, что Пушкин, став монархистом, ничуть не изменил своим идеалам, среди которых главными всегда оставались личность и свобода. Воспеванием личности и свободы он начинает, тем же и заканчивает: знаменитый «Памятник» и вообще весь Каменноостровский цикл тому доказательство.
Идеалы не изменились, однако как изменился взгляд! То был взгляд гениального ребенка, теперь – мудреца. Свобода личности – это не капризные желания атомарной единицы, жаждущей наслаждений и власти, но – великая ответственность человека, сознающего необходимость идеалов и общественного спокойствия.
«Лучшие изменения те, что происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений», и: «Нет истины там, где нет любви» – вот, можно сказать, золотое сечение политической формулы зрелого Пушкина. И этому его «динамическому консерватизму» С. Франк дает блестящую формулу: «Монархия и свобода против якобинства и демократии». Итак, монархия и свобода – то есть общество в высшем смысле аристократическое (власть лучших, достойных – меритократия), устойчивое, справедливое, и – устремленное к идеалу.
Все это камня на камне не оставляет от декабристских идей. Вытащенные на свет Божий, они оказываются столь смешны, гнусны и нелепы, что не могут вызвать ничего, кроме отвращения. А их герои превращаются в фигляров, шутов, фокусников – тех, кем, по сути, являются.
Могли ли позволить себе революционеры, чтобы их идеи предстали в таком бесконечно правдивом – и порочащем их – свете? Конечно же, нет! Вот вам и причины заговора против Пушкина («диплом ордена рогоносцев») и его преждевременной гибели. В тот же год, когда был убит Пушкин, был оформлен и тот «орден русской интеллигенции» – прямой наследник декабристских идей, который и приведет Россию к революционной катастрофе 80 лет спустя.