В эти дни на улицах белорусских городов можно видеть нарядных и красивых людей, воодушевленных европейской идеей. Европа накормит, Европа уму-разуму научит. Из Москвы это смотрится странно: у нас такое давно не носят, и даже самые отчаянные патриоты заграницы понимают, что этого слоника тут уже не продашь. Можно поинтересоваться опытом Украины, где европейский выбор был сделан шесть лет назад – помогли ли ей её ляхи? Вроде бы никаких признаков процветания там не наблюдается. Наконец, сейчас, когда европейская экономика стонет от пандемии, ей был бы совсем некстати ещё один прицепной вагон, пассажиров которого пришлось бы тут же снабжать горячим питанием.
Говорят, что в нынешнем конфликте белорусскому селу, поддерживающему Лукашенко, противостоят образованные горожане, которые естественным образом ориентируются на Европу, и прежде всего на соседнюю Польшу. Но от Минска примерно одинаковое расстояние что до Варшавы, что до обеих российских столиц. Если белорус хочет посмотреть на большой и красивый европейский город, ему логичнее поехать в Москву или Санкт-Петербург, ведь Варшава меньше Минска, да и любоваться там особо нечем. Самая сложная продукция белорусской экономики, результат труда наиболее квалифицированных белорусов, также находит потребителя именно на востоке, а не на западе.
Все эти доводы разума лежат на поверхности. И тем не менее, лидеры белорусской оппозиции обращены на восток исключительно спиной, а общаться предпочитают с послами стран ЕС. А в предвыборной программе Светланы Тихановской, заявившей о своей победе на президентских выборах, присутствуют маниловские мечты о том, как Европа создаст в Белоруссии сотни тысяч новых рабочих мест – и, надо думать, великодушно ликвидирует столько же рабочих мест у себя.
Из этого следует, что белорусским общественным мнением сегодня правит миф, а не реальность. В пространстве мифа факты не имеют никакого значения. Главное, чтобы человеческому сознанию в этом пространстве было привольно и уютно. Но что делает этот миф о Европе таким живучим, почему он, несмотря на одно разочарование за другим, сохраняет свою привлекательность и способен порождать локальные вспышки?
Можно, конечно, говорить о происках иностранных спецслужб, умелой работе с агентами влияния, грамотно построенной пропагандистской машине. В самом деле, Польша умеет работать с сопредельными территориями куда лучше России: тут и телеканал «Белсат», и раздача «карт поляка», да и телеграм-канал NEXTA тоже ведется с территории Польши. Но внешнее воздействие может лишь активизировать тот вирус, который уже сидит в общественном организме. Нужно признать, что «миф о Европе» и в Белоруссии, и на других постсоветских территориях – это наследие самой русской цивилизации. Причем он возник и развивался в ней не как периферийное, а как сердцевинное явление.
Мы говорим, что европейский вектор в русской истории был задан Петром Великим. Но ещё до Петра Юрий Крижанич отмечал ксеноманию, или чужебесие, как одну из характерных черт московитов. Разумеется, речь шла о болезненном пристрастии именно к европейской, а не к китайской или турецкой культуре. А до тех пор, пока Пётр не открыл для себя первоисточник европеизма в Голландии, посредником тут выступала всё та же Польша.
Так или иначе, с этого времени европейский вектор как часть общенациональной, коллективной или индивидуальной идентичности в России был первичен и бесспорен, а сопротивление ему (славянофильство, почвенничество, евразийство) имело вторичное значение («реакция»).
Вопрос состоял в другом – можем ли мы стать европейцами сами по себе или всегда будем вынуждены догонять, копировать или действовать под руководством каких-то истинных европейцев. Образ Смердякова – лишь карикатура Достоевского, но эта карикатура всё же списана с реального, не карикатурного умонастроения. Его знаменитое суждение, что «умная нация покорила бы весьма глупую-с», всего лишь отражает норманнскую теорию: если варяги один раз уже приходили, то почему бы ещё раз не установить правильный порядок с помощью внешней силы?
В Советском Союзе, особенно после Великой Отечественной, такие разговоры были под строгим запретом, да и к норманизму относились с подозрением. Но железный занавес наше восприятие Европы, Запада, да и мира в целом серьезно исказил. Поскольку контакты с большинством западных стран были доступны лишь избранным и проверенным людям, тяга образованного русского человека к Европе как к своей духовной родине стала проецироваться на «разрешенные» страны. Конечно, бытовала подленькая поговорка «курица не птица, Болгария не заграница», но уж остальные европейские соцстраны были в почете как доступный источник европейской культуры.
Скажем, Польша давала советским мещанкам «польскую моду» (взамен парижской), а Булату Окуджаве или Давиду Самойлову – возможность общаться с европейцами в лице польских поэтов и переводчиков. Самойлов называл любовь к Польше неизбежностью для русского интеллигента, хотя это представление восходит ещё к столичным салонам времён тридцатых годов позапрошлого века. Но «склянка тёмного стекла из-под импортного пива» была, конечно, важнее, и из крика души измождённого советского потребителя (хочу польские сапоги! хочу румынскую стенку! хочу финский унитаз!) вырос знаменитый лозунг украинского Майдана: «Хочу кружевные трусики и в ЕС».
Но этим дело не ограничилось. Советский человек стал придумывать Европу в собственной стране. Молдавия вместо Италии («ломовая латынь молдаван»), Грузия вместо Испании (ходила даже теория о тождестве грузин и басков). Но главный пример – Прибалтика, в которую упирался мысленный взор советского человека, когда он пытался представить себе Германию, Швецию или Данию. Старый Таллин, старая Рига. Настоящие замки, пряничные домики на узких улочках, мощёных булыжником. Ратуша, а не горсовет. Всё такое нерусское, можно даже кино снимать – хоть про рыцарей, хоть про шпионов.
Фактически русские сами назначили жителей западных и юго-западных окраин страны истинными европейцами. Долго им это объясняли, восхищались, подражали – и те в конце концов поверили. Правда, прибалтийские народы какое-то время побыли независимыми, но могли ли они даже тогда считать себя эталонами европейцев? Отнюдь нет. Это положение они заняли только в условиях советской замкнутости – да так к нему и привыкли, забывая, что при смене угла зрения картинка может измениться.
Скажем, Литва в последнее время делает грозные заявления в адрес России: не допустим, мол, вмешательства в дела Белоруссии. Но что такое литовцы? На взгляд советского человека, это были люди с европейским лоском и интеллигентным акцентом, наследники Великого княжества Литовского. А если смотреть из сердца Европы – жители заболоченной окраины ЕС.
Но раз уж Литву в ЕС приняли, то и Белоруссия не могла оставаться в стороне. Ведь она когда-то входила в состав великого княжества какого? Правильно, того самого, Литовского. Вот она, зацепка за европейскую идентичность: никакие мы не белорусы и вообще не русы, а литвины. Если чуть-чуть поиграть с фонетикой, то и вовсе красота: «лицьвины».
В России, при всей нашей стабильности, а может, и благодаря ей, в последние двадцать лет происходит важнейший умственный поворот. Начиная, наверное, с весны 1999 года мы впервые в истории пытаемся утвердить своё европейство как нечто независимое и от «единой Европы», и вообще от чего-либо внешнего по отношению к нам. Это не похоже на позднесталинскую «родину слонов», не похоже на чучхе и даже на евразийство. Мы просто становимся сами себе Европой, сами себе Западом. А вот Белоруссия, замороженная на четверть века в качестве «советского заповедника», наш русско-советский евровирус сохранила в форме самого агрессивного, перестроечного штамма. При размораживании он ожил и стал размножаться. Говорят, сегодня в Белоруссии всюду крутят песню Виктора Цоя про перемены. Как раз тридцать лет назад Цой погиб: его «Москвич» столкнулся с автобусом «Икарус»; после распада СССР обе марки исчезли, завод в Москве и завод в Венгрии закрылись.
Нет, с Белоруссией ещё не всё решено. Может быть, вспышку евровируса удастся погасить.