Русскому образованному обществу свойственно обвинять народ в косности – в частности, в неспособности терпимо отнестись к многообразию ориентаций, нелюбви к подчеркиванию своего нетрадиционного сексуального выбора. И столь же свойственно винить наличную власть в игре на этих темных чувствах – эксплуатации невежества, страхов и фобий.
Но стоит отметить, что едва речь заходит о гораздо менее существенном – или, по крайней мере, гораздо более являющемся предметом сознательного выбора и конструирования, в отличие от собственной сексуальности – например, вопросов ориентации политической – и здесь картина меняется радикально.
Те, кто только что были столпами учения о свободном выборе, вариативности и многообразия сочетаний, демонстрируют черты вполне патриархального взгляда. С пафосом рассказывая о верности выбору, о невозможности поступиться принципами и о том, что твоя ориентация определяет тебя целиком, в том числе и в моральном плане.
В зависимости от того, какой ты ориентации, столпы общества могут определить – тварь ты дрожащая или право имеешь – и даже мимолетный интеллектуальный флирт с представителями других ориентаций накладывает несмываемое пятно на репутацию, если, разумеется, об этом приключении узнают соратники по партии.
И что объединяет риторику властей и нашей образованной публики, так это убеждение, что народ в сущности – тот же «добрый дикарь». Он прекрасен в своем естественном состоянии, но эта естественность может быть уничтожена одним касанием.
Это очень странное представление о естественности – потому что она оказывается крайне неустойчивой. Ведь когда обычно мы говорим о естественном – то речь идет о способном противостоять вызовам, восстанавливаться в силу внутренней логики. Естественное – это то, что происходит само собой, когда дела отпускаются на самотек.
То есть в обычном понимании естественное – это устойчивое, а в разбираемом нами понимании – это синоним правильного.
Естественное в первом смысле – это колея, выбить из которой почти невозможно, во втором – это тонкий канат, натянутый над пропастью, удержаться на котором можно лишь при помощи постоянно прилагаемых усилий.
В этом понимании хрупкости «естественной» ориентации объединяется страх перед гей-парадом в Москве – который, будь он разрешен, разрушит весь порядок бытия, и страх перед русскими переводами Карла Шмитта, прочитав которые, невинные русские юноши до и за тридцать сделаются фашистами.
В действительности выходит, что и власть, и интеллигенция одинаково играют с идеей совращения.
Объект совращения и в первом, и во втором случае – народ. Он обладает странными чертами – выживая в условиях от крайнего севера до крайнего юга, от времен урядников и комиссаров в пыльных шлемах вплоть до эффективных менеджеров всех поколений, он оказывается тем не менее совершенно непорочен и способен отдаться первому встречному.
Он мудр – но при этом наивен, он тот, кого превозносят – и при этом он желанный объект обладания, которому нет возможности доверять.
И власть, и интеллигенция разыгрывают, вольно или невольно, историю Гумберта Гумберта.
Впрочем, история про ориентации и вариативность в случае политическом оборачивается и другим рядом сходств с ориентациями сексуальными – так, когда пытаются оправдать допустимость иных позиций, то зачастую рассказывают про «врожденное» (вплоть до поисков генетической природы консерватизма).
Здесь работает двойная логика – с одной стороны, это можно использовать как аргументацию, далее ведущую к «расовой чистоте», с другой – в рамках той же биологизаторской модели – по аналогии с попытками оправдать негетеросексуальный выбор, популярными в конце прошлого века – рассказывают про «особый случай», «врожденное», не зависящее от воли, произвола – и, следовательно, то, за что человек не несет ответственности.
Это не украшает его, допустим, но мы – просвещенные, умные, либеральные – должны не только понять и простить консерватора, но и обеспечить ему условия для полноценной жизни – начиная хотя бы с пандусов.
Вглядываясь в эти реакции – со сдержанным удивлением замечаешь, что отечественный интеллектуал в своем политическом высказывании нередко весьма патриархален. Не на уровне конкретных утверждений – тут он может быть весьма прогрессивен – а на уровне структур.
Он утверждает естественный порядок, норму – и требование соответствовать ей. Отступления от того, что он почитает нормой, он полагает изменой естеству со всеми вытекающими – до готовности исключить изменившего из числа рода человеческого, утверждая, что это сделал уже сам изменивший – ведь он посягнул на то, что составляет его человеческую сущность.В этом плане – на наш взгляд – у отечественного консерватизма весьма радужные перспективы. Поскольку он по определению про конструирование, про поиск и выстраивание идентичностей. В стране, история которой последние сто лет – пятьдесят оттенков красного, выстраивать консервативные позиции – значит изобретать и варьировать, отпускать свою политическую чувственность на произвол – собственного усмотрения, страстей, влечений.
Это история не про навязанные идентичности, а про свободный выбор политической ориентации. И если отечественному консерватизму и не суждено во всем своем разнообразии стать большинством, то борьба за права этого меньшинства – цель, способная объединить консервативные и либеральные ценности, не говоря о современных социалистах. Что и есть искомый синтез, соборность и хоровое начало – в его реальном бытии.
(в соавторстве с Владасом Повилайтисом)