Премьеру «Меланхолии» бойкотировали голливудские звезды, афишу картины ритуально демонтировали в Каннах, режиссера вообще погнали с Лазурного берега поганой метлой, а все потому, что Ларс фон Триер заявил, что любит архитектора Шпеера и понимает Гитлера. Еще Триер, как видно по «Меланхолии», любит композитора Вагнера, то есть понимает Гитлера еще и в этом, вдобавок оба они не щадили женщин и детей (добро, что Триер только в своих фильмах).
Никакой Триер не нацист, он – великий гуманист, просто подходит к гуманизму с позиции здравого смысла
Засим замечу, что я тоже люблю архитектора Шпеера и композитора Вагнера, стало быть, понимаю Гитлера, и мне, наверное, тоже не место в Каннах, но оно и к лучшему, раз главный фестиваль Европы скатился в такую лицемерную гадость. На этом тему нацизма можно считать закрытой и перейти к главному: никакой Триер не нацист, он – великий гуманист, просто подходит к гуманизму с позиции здравого смысла. Иногда здравый смысл диктует, что для некоторых людей гуманнее гнуться под кнутом («Мандерлей»), а некоторых вообще стоит вырезать под корень («Догвилль»), что если и не богоугодное дело, то как минимум свойственное самому Отцу и Создателю – в Ветхом Завете он женщин и детей тоже без счету упромысливал.
Взывал Триер и к гуманизму своего зрителя, причем через предельно негуманное к нему отношение («Танцующая в темноте» – типичный пример). Учитывая недавнюю депрессию режиссера («Антихрист»), он сам понял, что не преуспел, и в самом начале «Меланхолии» совершил, наконец, абсолютный, величественный и окончательный акт гуманизма – стер человечество большим синим ластиком, ибо этот источник насилия и зла, скорее всего, неисправим. Но напоследок – за что режиссеру отдельное спасибо – заклеймил одну из антигуманнейших людских традиций, а именно – свадьбу.
#{image=534007}Речь, конечно, не о семье – ячейке общества, не о «вступлении в союз двух любящих сердец» и даже не о венчании, а именно о праздничной церемонии – сосредоточении жутковатой пошлости, субботнике ада не земле. О выкупах, конкурсах и лотереях, придуманных для унижения гостей. О криках «горько!», придуманных для унижения новобрачных (сами-то они целоваться, конечно, не умеют или стесняются). О елейных и неизменно глупых речах трезвых поздравителей, об амикошонстве и свойском хамстве поздравителей подвыпивших. О невесте, похожей в своем платье на торт с месячной дозой холестерина. О женихе, в любую жару закованном в гроб костюма-тройки. О гостях-родственниках, кончине которых впоследствии не то чтобы не огорчишься, но все-таки уточнишь сперва: «А кто это?» О танцах до упаду (под стол), музыку для которых как ни подбирай, а все равно пролезет La Mamba или Сердючка.
Всего этого (ну, почти всего) в «Меланхолии» нет, но тон Триером выбран верный, а распорядителя свадебной церемонии вряд ли случайно играет Удо Кир, привычный в ролях садистов и подонков. Весьма отчетливо понимаешь, что нет особой разницы, что там за окнами – Капотня или гольф-поле на восемнадцать лунок, так как невыносима сама церемония (вся, как есть), и единственный связанный с нею вопрос, мучивший не одно поколение мужчин: как невесты в таких платьях в туалет ходят. У фон Триера и на него нашелся ответ, так что тема закрыта. Вообще, разве что Олтмену в «Свадьбе» и Муратовой в «Чеховских мотивах» удалось дать марьяжу под дых сильнее, чем датскому «нацисту», но Кира Георгиевна метила все больше в православие, а про Олтмена массовый зритель успел забыть. Так что от всех людей доброй воли и здравого ума, от свидетелей и причастных, от выживших и павших – спасибо вам, фон Триер. Отдельное спасибо от Кирстен Данст, получившей за свою роль «золотую ветку» Канн, но она, надо думать, вам лично все выскажет. Не беда, что подруге Человека-Паука пришлось ради этой «ветки» сниматься «ню»: путь из next-door-карамелек в большие актрисы всегда непрост, и умные проходят его в молодости, как Хелен Миррен.
Задолго до сцены «ню» – в самом начале фильма – пока еще счастливые молодожены долго и натужно паркуют лимузин (выбор подобного транспорта что для лесной глуши, что для московских пробок – одинаково здравая затея). Вскоре их только что народившийся брак начнет распадаться под здравицы гостей, чему явно обрадуется стервозная мать невесты (великолепная Шарлотта Рэмплинг) и от чего расстроится ее сестра (еще одна великолепная Шарлотта – Генсбур). Последней, судя по всему, не важно, что организовывать – свадьбу или конец света, лишь бы «было прилично и подобающе». Что до самой невесты (собственно, Кирстен Данст), трахнув молоденького коллегу, она забьет в грудь языческого действа последний кол, а после впадет в мрачное помешательство. Выздоровление же тем ближе, чем ближе к земле планета Меланхолия: Создатель решил сыграть с нами в космический бильярд, мы все умрем, и смерть явится к нам, как к Аврааму, «украшенной великой красотой» (к слову, Авраам в фильме тоже есть), но и слава Богу, ибо жить подчас попросту стыдно.
Впрочем, подобная трактовка хоть и имеет право на существование (по крайней мере, под ней подпишется всякий мизантроп), но совсем не объясняет того, зачем Триеру понадобилось снимать «Меланхолию» и сносить нашу общую планету в щебенку. Трактовок может быть сколь угодно много, начиная от хронологической (за явлением Антихриста должен был последовать именно апокалипсис), заканчивая той, которая упирается в режиссерскую самоиронию. Снимая «Антихриста», фон Триер был в депрессии, и вот теперь выздоравливает, утрируя: если тебе плохо и кажется, что все планеты мира вертятся вокруг тебя, и хочется, чтобы все накрылось медным тазом, то вот он – таз, получите-распишитесь. Нравится?
В том-то и дело, что – нравится. В мировой литературе обкатаны два основных способа борьбы с депрессией – условное «как прекрасен этот мир – посмотри» и исполнение дурацкого желания о разрушении, чтоб больной в разум вошел. Фон Триер использует оба. С одной стороны, парящая над туманами камера фиксирует Данст и Генсбур, что скачут на конях сквозь туман, и видно, что это – красиво. С другой, что гораздо важнее, Меланхолия, как бы повинуясь воле тупой истерички, сметает с Земли и тех, кого жалко, например детей (да-да, в этом случае детей можно и пожалеть). Восхищаясь эстетикой уничтожения, режиссер уподобляется отнюдь не Гитлеру, а скорее Нерону, и, как и в случае с сожжением Рима, публика ловит и катарсис, и понимание: Рим прекрасен, а Нерон – упырь (Ларс фон Триер периода «Антихриста», возможно, тоже).
Словом, все для торжества гуманизма, все на его алтарь, но все – по науке, и нет ничего парадоксального в том, что при взгляде на триеровский апокалипсис остро хочется жить и познавать действительность. Быть может, это высказывание возымеет еще и конкретный терапевтический эффект (например, кто-то перестанет клиниться на себе, а то и перейдет с портвейна на полусухое), но это уже без гарантии. Благодаря трижды помянутому Гитлеру мы узнали, что нацизм – это плохо, и уж насколько убедителен был фюрер, а дошло не до всех.
Убедительности у того, кто уничтожает женщин и детей исключительно в рамках кино, и того меньше. Тем более что Ролан Эммерих – по версии многих – делает это гораздо занимательнее.