– Ваша новая книга «Одновременно» написана по мотивам уже давно существующего спектакля. Как меняется сценический материал при переводе в книжную форму? Что он теряет и что приобретает?
– Книга написана мной уже со знанием того, чем письменный текст отличается от сценической речи. Я даже не заглядывал в тот текст, который был написан девять лет назад. Я просто отразил то, как он изменился за длительную девятилетнюю жизнь на сцене. А ведь он менялся – что-то актуализировалось, что-то вообще выпадало.
Можно ведь бороться не только с государством, но также с правилами и традициями той страны, в которой мы живем
Но главным для меня было написать такой текст, о котором можно и не знать, что это спектакль. Написать не пьесу, а монолог, который предполагает книжное восприятие. А стимулом к его написанию послужили иллюстрации Петра Ловыгина. Не текст оказался поводом для появления иллюстраций, а наоборот. Для меня это была интересная, лихая задача, над выполнением которой я трудился около месяца. В результате люди получат текст, с которым они могут быть один на один в отличие от того, как это происходит в театре, ведь театральное представление – это все-таки массовое мероприятие. Они смогут подержать в руках приятную книжку, испытать новые тактильные ощущения. И увидеть удивительные иллюстрации, которые сделал Ловыгин.
– Если сначала был только спектакль, а не книга, то к чему были сделаны иллюстрации?
– Думаю, что это была самостоятельная художественная работа Петра Ловыгина, которому просто понравился спектакль «Одновременно». Возник какой-то отклик, ответ на что-то полюбившееся.
– Вы ставите и играете спектакли, пишете книги и пьесы, выступаете с группой «Бигуди». Занимаетесь ли вы разнородными проектами одновременно или поочередно?
– Для написания книги такого размера, как роман «Асфальт», мне нужно семь–восемь месяцев работы. Взять перерыв на восемь месяцев я не могу, это невозможно. Поэтому я беру несколько перерывов, скажем, по три месяца – зимой, летом. В эти периоды я пишу и больше ничем не занимаюсь.
Что же касается «Бигуди», то, поскольку я не музыкант, я чаще всего реагирую на уже готовые музыкальные предложения со стороны Максима Сергеева. Он показывает мне мелодию, на которую я либо могу откликнуться текстом, либо не могу. Или же у меня появляется некий замысел, но это не что-то такое, что уже существует в готовом текстовом виде. Я просто говорю: хотелось бы сделать вещь вот на такую тему, как-то эту тему описываю, и Максим реагирует, пишет музыку. Или не реагирует. Это всегда длительный процесс, продолжающийся до тех пор, пока не соберется альбом. Потом мы его записываем и выпускаем. Сейчас вот опять начали – уже есть несколько вещей для нового альбома, и, может быть, к началу будущей осени он будет готов.
Но мне не нужно выделять для этого отдельные рабочие периоды – я не музыкант, я не мыслю музыкальными категориями, не живу в состоянии сочинения музыки. Для меня работа с «Бигуди» – всегда диалог. Специальных периодов требует то, что делается единолично: написание книги, работа над текстом спектакля. Такие периоды всегда бывают разделены длительными промежутками времени. Например, с момента выхода «Асфальта» прошло уже больше года, и я думаю, что еще год я за литературу не возьмусь. У меня нет замысла, и я понимаю, что мне нужен перерыв, чтобы выйти на какой-то другой уровень – возрастной и даже технический. «Асфальт» – это предел моих возможностей на сегодня. Это лучшее, что я написал, и пока не знаю, что делать дальше. Перекладывать какой-либо театральный замысел в литературный, пытаться сделать повесть или роман из того, что тянет на пьесу, – это нехорошо.
Это будет полноценное кино. Никоим образом не маргинальное. Не артхаус. Это кино для всех, по жанру – мужская мелодрама
– В свое время вы говорили, что важной чертой «Асфальта» является тщательно выстроенная композиция, комментировали эту книгу с чисто литературной точки зрения. Вам важно, как выглядит этот роман в контексте чужих произведений, в контексте новой русской прозы?
– Как автор я отношусь к литературному контексту спокойно. Хотя по-человечески – именно по-человечески – он мне очень важен. То, что книга не попала ни в какие шорт-листы, осталась практически незамеченной профессиональным сообществом, для меня по-человечески, может быть, неприятно – я считаю, что она заслуживает внимания. Для меня она существует совершенно отдельно, обособленно, как некий соцреалистический роман – я ориентировался на традиции Даниила Гранина…
– Вы также упоминали Олешу и Бунина...
– Олешу я упоминаю всегда, поскольку книга «Зависть», самый короткий великий роман на русском языке, лежит у меня на столе постоянно. Когда я не знаю, как написать коротко, я открываю Олешу. Он мог писать коротко, и я учусь именно у него. А бунинский текст «Жизнь Арсеньева» – он для меня волшебен, я вообще не понимаю, как он написан. Это недостижимая, прекрасная, любимая русская проза. И это то, что мне каким-то образом помогает чисто технически. Но, так или иначе, в тот момент, когда появляется литературный замысел, будь то книга рассказов или роман, я очень спокоен в отношении того, что происходит в рамках литературного процесса. В том, что я делаю, нет никакой полемической составляющей. Потому что пока ты не освободишься от каких-то полемических побуждений, не оставишь попыток сделать заявление на уровне манифеста, ты ничего чисто художественного написать не сможешь. А я полагаю, что писателю нужно оставаться на территории художественного.
#{interview}– Весной этого года на суд зрителей был представлен спектакль «Дом», поставленный по вашей пьесе. Постановка осуществлена без вашего участия, а пьеса написана в соавторстве с Анной Матисон. Почему вы решили привлечь еще одного автора, и какие у вас впечатления от спектакля?
– Мне хотелось, чтобы эта пьеса была не очень «гришковцовской». Если бы я писал ее один, она получилась бы длиннее, в ней было бы меньше персонажей, и она, так или иначе, «сползала» бы к монологичности. А Матисон – человек кинематографический. По своему образованию, которое она сейчас получает, она киносценарист. И еще она мастерски владеет монтажом. Она смогла придать действию необходимую динамику. Поэтому пьеса кажется объемной, а на самом деле ее сценическое время – чуть больше часа. Я очень удивился этому обстоятельству. Я-то полагал, что она самая большая по сценическому времени, а тут осуществляется постановка, в которой нет ни единой купюры, и оказывается, что она идет час пятнадцать минут – чуть больше стандартного одноактного представления, хотя это целое полотно. Я считаю, что это лучшая моя пьеса. Нужно было бы сказать «лучшая наша пьеса», но других пьес, написанных совместно с Анной Матисон, нет. Сюжет этой пьесы абсолютно документальный – это моя история, я действительно чуть больше года назад покупал дом, и все эти диалоги практически так и выглядели.
Обложка книги «Одновременно» |
– У героя пьесы большие проблемы с покупкой дома, ситуация заурядная и довольно тяжелая. Но вы, похоже, все равно стремились к какому-то очищающему, терапевтическому эффекту, в этом рассказе не было ропота на жизнь.
– В любом тексте есть своя терапия. И для того, кто пишет, и для того, кто принимает историю близко к сердцу или сам пережил нечто подобное. Но задачи были исключительно художественные. А терапия произошла сама собой. Ропота не было – в пьесе ведь нет ни одного плохого человека, ни одного мерзавца. Ну, кто-то, может быть, не очень приятный. Для меня главным в этой истории было другое. Купит ли герой дом – неизвестно, а я-то дом купил. И, покупая дом, я в свои сорок один вдруг увидел стены и камни, совершенно определенные, имеющие адрес, и это адрес того места, где я встречу старость. Это тот дом, откуда уйдут в жизнь мои дети, которым еще немного лет. Для меня это было очень странным и очень сильным ощущением, и именно это послужило причиной для художественного осмысления ситуации. А никак не то, что люди мне не дали в долг.
Но терапия была, конечно, как и в других случаях. Именно в терапевтических целях я когда-то сделал спектакль «Как я съел собаку». Тогда, десять лет назад, я думал, что заканчиваю свои отношения с искусством, потому что искусство не давало мне возможности жить и кормить семью. Я уже собрал документы для поступления на юридический факультет МГУ, летом 1999 года собирался их подать, хотел получить второе высшее образование. Но тут случился успех спектакля «Как я съел собаку». А ведь для чего я его делал? Я полагал, что если я кому-то все это расскажу, то воспоминания о флотской службе, все эти ужасы и непроходящие травмы каким-то образом уйдут из моих снов, вообще оставят меня в покое, и я смогу жить дальше. А результат получился такой, что я до сих пор играю этот спектакль и не могу расстаться с тем матросом.
Именно в терапевтических целях я когда-то сделал спектакль «Как я съел собаку». Тогда, десять лет назад, я думал, что заканчиваю свои отношения с искусством
– В ваших монологах и рассказах нет социального пафоса – даже там, где речь идет об армии. Для России такая отвлеченность от социально-политической сферы необычна. Как вам удается столь безупречно следовать этому принципу?
– Очень просто. Это осознанный человеческий выбор, который повлиял на художественную позицию, а она затем перешла обратно в человеческую. В моей литературе нет места обиде. Мои герои не живут в состоянии обиды, ни в одном моем произведении нет внешнего врага в лице плохого человека, неверной жены, тяжелой болезни или государства. Если ввести такого врага, все сразу окажется сильно упрощено. Вот, например, пьеса «Город». Там подчеркивается, что у героя все нормально – у него хорошая работа, отличная семья, все понимающая жена. Его отец – хороший человек. У него есть прекрасный друг. Но, несмотря на все это, герой не может жить в этом городе, просто не может.
И вот однажды спектакль по этой пьесе был поставлен в Риге знаменитым ныне режиссером Алвисом Херманисом. Декорации имитировали не то съемную, не то коммунальную квартиру, какую-то ужасную комнату с оборванными обоями. Жена героя ходила в неглаженом халате. И все сразу упростилось до невозможности, вся сложность исчезла. Если человек живет в таких условиях, то ему, конечно, хочется уехать, сбежать от всего этого – чего же проще. А в пьесе ведь написано, что у него внешне все нормально, и живет он в хорошей квартире.
– То есть проблемы лежат в другой плоскости?
– Конечно. Все мои герои находятся в состоянии полного смятения перед жизнью. Это люди усталые. Для меня важно, что они – не маргиналы, почти все они, даже в рассказах, находятся в ситуации работы, их связывают с кем-то профессиональные отношения. Если это не очень молодые люди, то у них либо есть семья, либо была, дети точно есть. У них есть связь с родителями, и всегда есть данные о конкретном городе, в котором они живут, это не просто какое-то условное художественное пространство. Эти люди совершенно не знают, как им жить, они живут, не понимая, зачем все это происходит.
#{movie}– Но они не склонны никого обвинять.
– Уже нет. Или еще нет. Но, как бы то ни было, они никого не обвиняют. В том же «Асфальте» у героя есть неприятности на работе, ему не нравятся какие-то сотрудники, в какой-то момент его хотят обмануть. Но он настолько занят другим, что у него даже нет времени думать о плохих порядках. Можно ведь бороться не только с государством, но также с правилами и традициями той страны, в которой мы живем, выражать резкое несогласие с этими правилами. Мне кажется, что это очень легко описать. Но ведь это так элементарно и так неинтересно!
– В вашем новом моноспектакле «+1» задействован необычный костюм, есть декорации, хотя раньше, играя спектакли в режиме монолога, вы обходились практически без реквизита…
– Это все-таки не первый декорированный моноспекталь – есть еще «Планета», где присутствуют сложные декорации. Но привлечение декораций – это ведь не самоцель, они помогают реализовать художественный замысел. В «+1» я надеваю скафандр, чтобы выйти на поверхность Марса с российским флажком. Я долго думал, в каких условиях человек может спокойно, не опасаясь обвинений ни с какой стороны, сказать простые слова: «Я люблю тебя, Родина!» И понял, что это возможно только на Марсе, на страшном расстоянии от Земли. Я выхожу и говорю, что вот здесь, на Марсе, я впервые в жизни чувствую невероятную легкость и возможность это сказать. На Марсе это сказать можно, потому что никто не обвинит тебя в идиотизме, нечестности, квасном патриотизме и пошлой лояльности власти. Вот для этого мне понадобились Марс и скафандр.
– На фоне вашей многосторонней деятельности обращает на себя внимание тот факт, что вы мало задействованы в кино. У вас были киноработы, но до сих пор нет большой роли.
– Теперь есть. Фильм «Сатисфакция», снятый в Иркутске Анной Матисон по нашему с ней сценарию, – мой дебют в большой роли, а также дебют в качестве киносценариста.
– О чем этот фильм?
– Не смогу сказать. Вот вообще не смогу.
– Когда он выйдет на экраны?
– Думаю, зрители смогут увидеть его в апреле. Сейчас идет постпродакшн. Это будет полноценное кино. Никоим образом не маргинальное. Не артхаус. Это кино для всех, по жанру – мужская мелодрама, как мы это определили. Очень напряженные диалоги. Там у меня действительно большая роль. До этого у меня было много предложений, но я отказывался. Это были предложения однотипные – играть каких-то чувствительных милых людей, чаще всего, друзей главных героев. Это такие персонажи, которые обслуживают главного героя, и мне это неинтересно.
– Но у вас все-таки уже есть своя фильмография.
– Я сыграл в нескольких эпизодах, которые запомнились зрителям. Мне нравятся эти эпизоды, я ими горжусь. Для меня, например, было большой радостью поработать с таким крупнейшим режиссером, как Глеб Панфилов: у него я снялся в экранизации романа Александра Солженицына «В круге первом».