Как сообщает ряд изданий, в частности британская The Sun, Европейский суд по правам человека отклонил прошение супругов Кристофера и Конни Гард с просьбой позволить им отправить своего тяжелобольного 10-месячного ребенка Чарли на экспериментальное лечение в США.
Умертвить человека гораздо легче, чем с ним возиться
Чарли страдает редким генетическим нарушением, жить ему, по прогнозам врачей из лондонской больницы Great Ormond Street Hospital, осталось очень немного, но в США есть врачи, которые проводят экспериментальное лечение этой болезни. Они ничего не берутся обещать, но родители Чарли собрали в интернете больше миллиона фунтов на то, чтобы увезти ребенка в Америку и попытаться вылечить.
Проблема в том, что ребенка им не отдают – и лондонские медики, и суды, в которые родители уже обращались, считают, что в таком лечении нет смысла и Чарли надо просто дать умереть.
Речь не идет о том, что ресурсы ограничены и неизбежно приходится принимать решение о прекращении попыток спасти жизнь ребенку. Ресурсов насобирали на 1,3 миллиона фунтов (около 1,7 миллиона долларов). Речь идет о том, что, по мнению как британских судов, так и ЕСПЧ, продлевать жизнь маленькому Чарли – значит причинять ему «существенный вред», и младенцу лучше умереть, чтобы прекратить страдания, связанные с его болезнью.
Что же, это весьма показательное проявление «культуры смерти», и оно знаменует очень глубокие сдвиги в ментальности политической и медийной элиты Запада.
Особенность «культуры смерти» – это ее тоталитарный характер (фото: Kim Petersen/Imagebroker/Global Look Press)
|
Например, не «убить», а «даровать милосердную смерть». Мол, совершилось не злодейское убийство, а акт милосердия.
Как писал об этом способе выражаться Г. К. Честертон: «Скажи им: «необходимо позаботиться о том, чтобы бремя долголетия в предыдущих поколениях, особенно у женщин, не приобрело чрезмерной и невыносимой тяжести, и тут могут быть оправданы определенные меры, как побудительного, так и, отчасти, даже принудительного характера», – и они будут сладко посапывать, как младенцы в колыбелях. Скажи им: «убей свою мать», – и они вздрогнут, проснутся и сядут прямо».
В интернете обоснованно считается дурным тоном обращаться к опыту Третьего Рейха, но такова уж история – широкая практика именования убийств делом милосердия сложилась именно там.
Эйхман, один из организаторов Холокоста, рассматривал свою деятельность как именно милосердную. Первоначально «право на смерть» от цианида получили тяжелораненые немецкие военнослужащие на фронте – и это подавалось как честь и милость.
Эйхман решил, что, поскольку Рейх в условиях войны не может за свой счет кормить всех интернированных евреев и они обречены на мучительную смерть от голода, то даровать им сравнительно быструю смерть от «Циклона Б» будет актом милосердия. Эйхман даже ставил себе в заслугу, что старался наладить процесс так, чтобы обреченным людям не причиняли излишних страданий. Правда, от виселицы его это не спасло.
В наши дни мы видим государство – более того, цивилизацию, охватывающую целый ряд государств – которое устами своего верховного судебного органа заявляет, что лишить ребенка возможности альтернативного лечения есть акт милосердия. Более того, это реализация его прав.
Конечно, по масштабам тут еще очень, очень далеко до Эйхмана – но пристрастие к эвфемизмам носит столь же издевательский характер. Не допустить последней попытки спасения жизни – значит «предотвратить вред». Обеспечить гарантированную смерть – значит «защитить права».
Другая особенность «культуры смерти» – это то, что можно было бы назвать «расползаемостью». Она ведет себя как опухоль. Когда смерть объявляется «правом», случаев реализации этого «права» становится все больше, ограничений – все меньше. Этому есть очевидные причины – умертвить человека гораздо легче, чем с ним возиться.
Все успехи медицины были связаны с тем, что за жизнь пациента предполагалось бороться – понемногу, с огромными усилиями отпихивая смерть чуть дальше. Благодаря этому врачи научились спасать человеческие жизни в ранее безнадежных случаях. В результате этих усилий продолжительность жизни в развитых странах возросла, а младенческая смертность резко сократилась. Были открыты эффективные обезболивающие лекарства.
За всем этим стояла убежденность в том, что долг врача – и других людей, которые заботятся о больном – всеми силами стремиться к спасению жизни. Отказ от лечения там, где были хотя бы небольшие шансы помочь человеку, не говоря уже о намеренном лишении пациента жизни, рассматривался как чудовищно неэтичный, более того, криминальный поступок.
Однако в последние десятилетия, с широкой легализацией эвтаназии, отношение к долгу врача изменилось – жизнь пациента перестала рассматриваться как что-то безусловно ценное, что в любом случае следовало спасать. Более того, и общественное мнение, и законодатели во многих странах согласились с тем, что в некоторых случаях вполне законным и этичным для врача делом будет именно намеренно прекратить жизнь пациента.
Первоначально речь шла о каких-то сравнительно редких случаях, когда человек уже заведомо умирал, испытывал невыносимые страдания, которые невозможно было облегчить, и ясно выражал намерение уйти из жизни. Потом то, что стали называть «правом на смерть с достоинством», получили люди, вовсе не умиравшие и не испытывавшие невыносимых болей, а просто пришедшие в глубокое уныние. Уже тогда открыто заговорили не о праве, а об «обязанности умереть» для тех, чье беспомощное состояние является бременем для окружающих.
И вот мы наблюдаем следующий этап – принуждение к смерти. Сам ребенок согласия выразить не может, родители со многими слезами умоляют позволить ему пройти экспериментальное лечение, деньги на него уже собраны – но государство говорит «нет». А ЕСПЧ с ним соглашается.
Третья особенность «культуры смерти» – это ее тоталитарный характер.
Бюрократические структуры – и британские, и международные – считают, что у них несравненно больше прав на ребенка, чем у его родителей – и что именно они должны решать, умереть ему сейчас или предпринять еще одну попытку спасения.
Причем формулировка, с которой это делается, – «права ребенка важнее, чем права родителей». Что же, это была бы уместная формулировка, если бы ребенка могло спасти лечение, а родители по каким-то своим соображениям от него отказывались. Но дело обстоит ровно наоборот – родители добиваются возможности отправить его на лечение, а государство настаивает на том, чтобы он без него остался.
Что же, нам следует понимать, о чем говорят эти люди, когда заявляют о «правах человека».
Совсем не о том, что этим термином было названо еще лет двадцать назад. И не о том, что мы инстинктивно понимаем под этим словом. А о праве тоталитарного либерализма принуждать всех, до кого он доберется, к его «культуре смерти» – принципиально враждебной по отношению к семье, детству, жизни вообще.
Недавние требования ЕСПЧ к России отменить закон о запрете гей-пропаганды среди несовершеннолетних находятся строго в том же идеологическом контексте.Некоторые из читателей, возможно, отреагируют привычным образом – ах, у нас в России полно безобразий и неустройств, нам ли критиковать Британию и ЕСПЧ?
Ну, во-первых, если люди обращаются к вам с какими-то наставлениями и требованиями, как это делает ЕСПЧ (и западные элиты в целом), вы оказываетесь перед необходимостью как-то реагировать. А для этого важно понимать, кто именно претендует вести вас в светлое будущее и каковы убеждения этих людей.
А, во-вторых, нынешний тоталитарный либеральный монстр имеет примерно такое же отношение к традиционной Европе, «стране святых чудес», как Иосиф Сталин к преподобному Сергию Радонежскому.
Конечно, этот монстр еще не сожрал Европу – может быть, даже и вовсе не сожрет (вон в Америке дело было на мази – а американцы взяли и проголосовали не так, как от них требовалось). Но он уже набрал достаточно власти, чтобы показать, как он ее намерен использовать.
И очевидная реакция на это – не давать ему власти. Здесь, в России, мы должны решительно отклонить притязания европейских либералов учить нас жизни. Потому что то, чему они учат, – это не жизнь, а смерть.