Отрицая незыблемость основ мироздания, рассматривая мир как гипертекст, в котором можно без всякого ущерба для общего смысла менять местами куски, считая, что все уже было сказано даже до момента речения, постмодернизм не был открытой проповедью имморализма.

Век, отравленный ядом постмодерна, не разучился любить

Он вообще не был един в своих доктринальных изводах, но если рассматривать его как общее умонастроение ХХ века, то его основа – это всепроникающая безблагодатность, когда отчаявшийся найти истину дух принимает решение погрузиться в безбрежное неверие.

Поэтому непрерывная деконструкция всего, до чего дотягивались руки постмодерна, оказалась единственным делом, в котором наш герой видел хоть какой-то смысл.

Социальное устройство, язык, чувства и обязанности, собирающие людей в солидарное целое семьи, общества, государства, холодным и лишенным сочувствия препарированием преобразовывались в цитаты небытия, пустоты, притворяющейся полнотой, в бессмысленное бесконечное перетекание ничего из одной его области в другую.

Взгляд на человека, который был лишен интереса к человеку как к таковому и считал его лишь знаком, эквивалентным другим элементам гипертекста, не мог обнаружить в мире никого, кого можно было любить, поскольку сам оказался тем, кого лишили способности это делать.

В прекрасной готической сказке Вильгельма Гауфа «Холодное сердце» главный герой Питер Мунк, чтобы разбогатеть, соглашается на замену сердца куском льда. Ему удается стать богатым, но он теряет все остальное – семью и любимую женщину.

Конечно, у постмодернизма более сложная история, поскольку он не был столь однозначным, как ледяная призма, помещенная в человеческое сердце.

Будучи реакцией на эпоху модерна, отрицавшего традиционные формы культуры и пытавшегося заменить их обретением Царствия Божьего на земле, постмодернизм просто соединил и традицию, и ее отвержение в единое пространство бессмысленного – гигантского текста, который продолжает писать сам себя, заимствуя сочетания букв из себя же, мотивированный единственно нежеланием увидеть финальную точку, которой завершится движимое дурной бесконечностью повествование.

Век, отравленный ядом постмодерна, не разучился любить, не растерял окончательно веру в те формы жизни и общежития, которые только и способны даровать человеку высокое умение оберегать, защищать, заботиться – быть деятельным в своем стремлении сохранить мир, строй и порядок для себя и других, но постмодернизм сформировал параллельное пространство неверия, куда утекала энергия веры и милосердия, способности людей сцепляться друг с другом при помощи общего ощущения и понимания добра и блага.

Любовь отступала от человека постепенно, оставляя один предел за другим.

Она уходила от крупных форм, которые первыми оказались под огнем критики – от национального и социального глаза детей постмодерна переместились с надеждой на природу, государство было отвергнуто в пользу сугубо персонального.

Но наиболее катастрофическим оказалось отступление любви из малых, более устойчивых форм – семью вытеснял образ случайного, хаотично распадающегося и вновь собирающегося в причудливых формах союза судорожных фрагментов гипертекста про блистающее зияние пустоты.

Покушение на эрос, на пол, создающий вечную разность потенциалов, энергию сближения тел и душ, стало одним из последних аккордов оды миру, окончательно закрывающему все свои окна.

Еще от Федора Михайловича Достоевского мы знаем, что «если Бога нет, то все позволено». Я уже сказал, что постмодернизм не был проповедью имморализма, поскольку имморализм настаивает на силе и онтологической бытийности зла, а наш герой просто отказал в доверии и злу, и добру одномоментно.

Не будучи «тепл, а не горяч, и не холоден», он оказался, как и было предначертано, «извергнут из уст» Спасителя. Текст, отлученный от Слова, сам не заметил, как утратил свойство быть текстом или вообще быть чем бы то ни было.

В значительной степени именно с постмодернизмом были соотнесены начавшиеся еще на заре прошлого века попытки изъять смысл из сложившегося понимания свободы, человека, человеческих отношений.

Отказывая в значении ценностям традиции и модерна, постмодерн находил слабое утешение в погоне за экзотическими формами существования, которые по сути дела являлись конечными станциями, куда можно было загнать в последний тупик составы истории.

Отсюда любовь постмодернизма к редким, девиантным способом сцепки человеческих существ друг с другом.

Борьба за то, чтобы они не просто были уравнены в правах с традиционными отношениями, но обрели статус приоритетных и нормативных, явилась главной программой действий постмодернистского активизма в ХХ веке.

Параллельные следствия, такие как прочно утвердившиеся в обороте представления об инструментальности морали, которую также в тех или иных случаях можно считать не более чем цитатой из необязательной к прочтению инструкции по производству дурной бесконечности, очень серьезно подорвали основы общественной и частной жизни: обвал касался политики, экономики, семьи – всего, что подверглось ползучей и тотальной деконструкции.

Президент США Дональд Трамп, «правый поворот» в Европе, Россия, поднявшая восстание против глобальной власти постмодерна – это прежде всего о мучительно восстанавливающей свои естественные пути любви, о заново обретаемой способности ценить друг друга, родителей, родину, государство.

Мы тоже переболели этим рассеянным склерозом, потерей значения проживаемого – переболели в форме тем более острой, что не имели иммунитета.

И сегодня нас ожидает не новое погружение в традицию, как считают многие. Это скорее синтез всего пройденного и отрицание единого и последнего способа упорядочить и упокоить бытие на конечных основаниях.

Мы не научаемся любить, поскольку любви никогда и не теряли. Мы возвращаем себе отнятую у нас полноту этого чувства, позволяющую очень просто сказать каждому, кто нам дорог: мама, родина, язык, товарищ, солнце и ветер, небо над головой, апостолы, воины, святые, правители, просто люди – я вас всех люблю.

И нет у этого слова отныне препятствий быть реченным легко и с радостью, вновь полнящей наши прекрасные паруса...