Литва выразила России протест в связи со снятием во Владимире памятного знака в честь литовского архиепископа Мечисловаса Рейниса. Временного поверенного в делах посольства России в Литве Александра Елкина вызвали в министерство и вручили ноту протеста. МИД Литвы назвал происходящее «актом вандализма» и призвал «немедленно восстановить мемориальную доску».
Несколькими днями ранее посольство Эстонии в Москве направило аналогичную ноту в МИД иностранных дел РФ в связи со сносом на кладбище во Владимире мемориала жертвам советских репрессий. На одной из табличек мемориала был упомянут и главнокомандующий эстонскими вооруженными силами до Второй мировой войны Йохан Лайдонер.
Представитель министерства иностранных дел Эстонии Михкель Тамм отметил, что Эстония собирается запросить мемориальную доску Лайдонера, если российская сторона решит, что она больше не может находиться на кладбище, где до сих пор пребывают останки генерала Лайдонера. «Мы ставим вопрос о поиске места захоронения Лайдонера, эксгумации его останков и перезахоронении их в земле места его рождения», – сказал Тамм.
Мемориал на Князь-Владимирском кладбище во Владимире был установлен в 1999 году. Это кирпичная стена полтора метра высотой, стоявшая у входа на кладбище, на которой были прикручены четыре мемориальные доски: эстонскому генералу Йохану (Ивану) Лайдонеру, бывшему в начале 1920-х годов министру иностранных дел Литвы, а впоследствии католическому архиепископу Могилева Мечисловасу Рейнису, польскому политику, одному из организаторов Варшавского восстания от Армии крайовой Яну Янковскому и абстрактным «японским солдатам», то есть военнопленным, хотя имеется в виду генерал стратегической разведки Акикуса Сюн (Шун).
Князь-Михайловское кладбище примыкает к Владимирскому централу. С 1948 по 1953 год знаменитая тюрьма находилась в ведении МГБ СССР, называлась «Владимирская тюрьма особого назначения» и использовалась для содержания высокопоставленных военнопленных, шпионов, военных преступников, предателей, националистов и белоэмигрантов. И это не СИЗО, а именно тюрьма – там отбывали назначенное судом наказание, если в приговоре определялось именно содержание в тюремных условиях, а не в лагере. Самым знаменитым ее сидельцем того периода считается гитлеровский фельдмаршал Эвальд фон Клейст.
Умерших сидельцев хоронили как раз на Князь-Михайловском кладбище. Например, Клейст был осужден на 25 лет за военные преступления (до этого он уже получил 15 лет в Югославии, но СССР добился его экстрадиции в Москву) и умер во Владимирском централе от сердечного приступа в 1953 году.
Клейст – единственный немецкий генерал, умерший в советском плену, потому в период установления отношений между ФРГ и СССР судьба его захоронения была отдельной темой дипломатии. После визита в 1955 году в Москву канцлера Конрада Аденауэра по договоренности с Никитой Хрущевым немецким военнопленным была объявлена амнистия, их всех репатриировали в ФРГ и ГДР. Останки фон Клейста были эксгумированы, обряжены в фельдмаршальскую форму и отправлены на Родину для перезахоронения.
В 1990-х годах прошла волна «покаяний» по поводу разнообразных репрессий, на гребне которой в разных точках страны появились специализированные мемориалы. Что бросается в глаза – национальная персонализация «жертв репрессий». Условно говоря, есть большое кладбище, например, все то же Князь-Владимирское во Владимире или Левашовское в Петербурге, на котором действительно похоронены жертвы реальных репрессий, в том числе и 1937-1939 годов. Там, как правило, есть памятник всем невинно убиенным.
И тут в условном 1992 году приходят поляки, договариваются и устанавливают отдельный памятник только полякам. Дело даже не в том, что таким образом поляки оказываются важнее всех остальных, там похороненных, а в смешении понятий. Поляки понаставили памятники сразу всем, особенно в Сибири. Таким образом, офицеры Армии крайовой оказались приравненными к шляхтичам, сосланным в Сибирь по результатам трех польских восстаний XIX века.
Активность поляков стала особенно раздражать после того, как снос советских памятников на территории Польши принял характер государственной кампании. Сейм принял законы по сносу мемориалов советским воинам – и началось их тотальное уничтожение. Ответом стала тихая ликвидация самовольно установленных, например, в Томской и Новосибирской областях специфических польских мемориалов.
Причем как минимум в одном случае инициатива исходила от местных жителей. Дело в том, что польские активисты и представители местной польской диаспоры установили крест и мемориал вблизи некоего дачного поселка. Местные жители напряглись, им просто не понравилось такое неожиданное соседство, а их мнения при установке мемориала никто не спрашивал. В итоге сельсовет инициативно снес польский «кжыж», поскольку он был построен на его земле без получения соответствующего разрешения.
Аналогичная ситуация случилась на севере Пермского края, в глухой тайге. Там мемориал был установлен литовцами из молодежного движения «Сибирский путь» на месте, куда были выселены в 1940-х годах 48 литовцев. В Вильнюсе организованные поездки студентов в Сибирь с целью поклонения местам ссылок – часть внутреннего воспитания специфического литовского патриотизма. Программа «Сибирский путь» тоже действует с 1990-х годов, и никто ранее ей не препятствовал, даже несмотря на то, что литовские студенты получали в результате мощную прививку русофобии.
При этом литовцы подошли к делу основательно. Нашли подрядчика в Перми и установили в глухой тайге бетонное сооружение в виде все того же креста, какие в Литве ставят на перекрестках дорог. Национальная традиция такая. Местная власть все это на начальном этапе проигнорировала, хотя если допускать такую самодеятельность иностранных граждан и организаций, то однажды окажется, что все заставлено иностранными памятными знаками и символами. А теперь пришлось демонтировать бетонный «крижас» с помощью строительной техники.
К концу 1990-х годов польско-литовская активность по установке разного рода памятных знаков и табличек в России приняла форму потопа.
Никто особенно не следил, кому именно все это устанавливается. Было как-то этически не принято выяснять детали. Раз кого-то сослали – значит, автоматически жертва репрессий. Перестроечная пресса много сделала для того, чтобы нарратив вечного извинения за разнообразные репрессии стал безальтернативным. Любая попытка объяснить, что каждый случай индивидуален, воспринималась как морально-нравственное уродство. Поляки и литовцы, эстонцы и даже японцы по определению считались правыми, а русское или советское самосознание – изначальным злом.
Но возьмем, к примеру, японского генерала Акикуса Сюна. Он в Квантунской армии в разведотделе много лет курировал так называемых «русских фашистов» и формировал белоэмигрантские отряды для борьбы с СССР. И именно он отдал приказ об уничтожении советских военнопленных в лагере, где ставили опыты над людьми в рамках программы разработки биологического оружия. Бывшая табличка на кирпичной стене на Князь-Владимирском кладбище посвящена, судя по иероглифам, всем японским солдатам, умершим в советском плену.
Но во Владимирском централе содержался только Акикуса Сюн. А простые солдаты содержались в лагерях в Сибири и работали на стройках народного хозяйства. Есть их братские могилы, за которыми ухаживают – и ничего плохого им не грозит. Точно так же благоустроены воинские захоронения итальянских и венгерских солдат в Волгоградской и Воронежской областях, хотя не всем ветеранам это нравилось. Есть даже сотрудничество с ветеранскими организациями берсальеров из Италии, включая и бывших итальянских военнопленных.
Также бросается в глаза и то, что демонтаж подобного рода мемориалов носит характер ответных действий, наподобие обоюдных высылок дипломатов. Демонтаж таблички эстонскому генералу Йохану Лайдонеру случился сразу после сноса советских памятников в Нарве и вокруг нее.
Нечто похожее происходит, кстати, и в Белоруссии. Недавно снос советских памятников и белорусских памятных знаков в Польше привел к демонтажу памятников польской Армии крайовой на католической кладбище в Гродно и на поле в Солонтах, где находится братская могила Армии крайовой, развязавшей после 1945 года террор против Советской армии и непольского мирного населения Виленского края.
Вполне возможно, что, например, памятная табличка, установленная польской диаспорой в Шлиссенбурге, висела бы и до сих пор. В последние годы это было неким местом встречи польской диаспоры, как и Левашовское кладбище. Но чем более русофобской становится политика в Польше, тем очевиднее возможность ответной реакции. Пару месяцев назад поляков во главе с консулом в Санкт-Петербурге просто не пустили на Левашовское кладбище. Они провели ритуал перед воротами, спели песни и почитали стихи, а затем польские СМИ обвинили русских в «потере национальной памяти» и антипольской политике.
Это тоже важная деталь. Каяться и посыпать голову пеплом, с точки зрения Польши и Прибалтики, должны только русские. Всю Россию – от Выборга до Магадана – надо заставить «кжыжами» и возить туда студентов в рамках воспитания русофобии. Это практическая реализация идеологической концепции «негероической памяти», которая должна была привести к тотальным изменениям национального самосознания народов России. И в 1990-е годы это прекрасно работало.
Другое дело, что вызывает вопросы условная «тишина» вокруг происходящего. Эта старая российская традиция: мы не любим задевать некие высокие чувства других. Даже в ущерб собственным чувствам. И конечно, никогда не будет каких-то решений на государственном уровне по демонтажу иностранных мемориалов, по польскому образцу, какой бы идеологический смысл они не носили. Это процесс скорее низовой. Это и радует, и огорчает одновременно. Огорчает, потому что слишком уж много всякого было наворочено в 1990-х годах в сфере национальной памяти. Настоящей, а не «негероической». А радует, потому что национальное самосознание никуда все-таки с тех пор не делось. И приоритеты расставляются правильно. Пусть даже и на уровне сельсовета.