"Героя Собибора" создало советское воспитание

В субботу исполняется 75 лет со дня знаменитого побега из концлагеря в Собиборе. Советский лейтенант Печерский организовал побег и спас десятки заключенных от верной смерти. История эта в России не то чтобы замалчивалась, но достойную известность получила лишь в последнее время – разумеется, с выходом художественного фильма Константина Хабенского «Собибор».

Те, кто рассказывают о побеге, обычно больше внимания обращают на внешнюю, мелодраматическую сторону: невыносимые страдания заключенных-смертников, заговор обреченных, экшен-эпизоды восстания и последующего бегства. Между тем, как представляется, самым интересным во всей этой истории была личность лидера восстания Александра Печерского. Простого незаметного парня, которого обстоятельства в какой-то момент сделали супергероем, а потом вновь низвели до обыденной жизни.

Несоответствие кино и жизни

Почему история Собибора в СССР не получила такого резонанса, как история, например, Саласпилса? Некоторые склонны усматривать тут «латентный антисемитизм». Мол, в этом концлагере уничтожали евреев (хотя не только их), а еврейские страдания старались не выпячивать.

По данному поводу историк Иосиф Рочко, занимающийся изучением холокоста, сказал газете ВЗГЛЯД: «В эпоху СССР власти не считали нужным особо как-то выделять трагедию именно еврейского народа. Поступали согласно сталинской идеологии: мы все советские граждане, поэтому евреям не надо предоставлять никаких мемориальных привилегий. На надписях памятников никогда не упоминали, что уничтожались евреи, писалось об абстрактных «мирных жителях».

Поэтому о холокосте как таковом говорили мало. Собибор находился за пределами Советского Союза, но и память о нем в итоге стала жертвой подобной политики.

Ирония судьбы в том, что, хотя герой Собибора техник-интендант второго ранга Александр Аронович Печерский и был по крови евреем, ничего специфически еврейского в нем не было.

Не имелось в его характере и ничего такого, что было свойственно тарантиновским «бесславным ублюдкам». Писатель Лев Симкин, изучавший жизнь руководителя собиборского восстания, подтверждает: «Да, он ощущал себя советским человеком. То довоенное поколение евреев, которое выросло при советской власти, за чистую монету принимало идеи интернационализма. Печерский не был верующим иудеем, ему пришлось вспомнить о своем происхождении тогда, когда в плену его отделили от других военнопленных и отправили на фабрику смерти».

По словам Симкина, уже после войны мысль о том, чтобы покинуть Советский Союз, как это сделали многие его соплеменники, Печерскому даже и в голову не приходила. «Хотя жена, Ольга Ивановна, говорила ему: давай уедем, там ты будешь герой, там ты сможешь все рассказать. Но он считал, что здесь его родина и рассказать о Собиборе он должен здесь», – отмечает биограф. И это существенный момент: Печерский действительно воспринимал себя плотью от плоти СССР.

Одна из главных претензий к «Собибору» Хабенского в том, что режиссеру и исполнителю главной роли, по его словам, было «важно показать момент перелома, превращения из советского человека в человека нормального». Киношный Печерский – мятущийся интеллигент, рефлексирующий, страшащийся сделать выбор. Между тем, именно советский менталитет и воспитание, не говоря уже об опыте советского офицера, позволили реальному Печерскому организовать знаменитый побег.

Откуда в нем эта душевная стойкость?

Еще одна замечательная черта биографии нашего героя заключается в том, что в его довоенной жизни не происходило решительно ничего примечательного. Писатели биографического жанра, когда они рассказывают о людях героического жития, всегда стараются найти знаки будущей судьбы уже в их детстве и юности. В жизни же Печерского до тридцати двух лет зацепиться решительно не за что. Сам он ее в своих воспоминаниях ужал до четырех предложений: «Я родился в 1909 в городе Кременчуге на Полтавщине. В 1915 году родители мои переехали в Ростов-на-Дону. Я закончил семилетку и музыкальную школу. Работал служащим и руководил театральными и музыкальными кружками самодеятельности».

Кажется, единственным, что выделяло тогда Печерского, была его страстная любовь к театральному искусству, он хотел стать режиссером. Впрочем, забегая вперед, скажем, что хотя Александр Аронович и пытался, но никакой карьеры в этой сфере так и не сделал. Однако присущее режиссерам умение планировать все до мелочей помогло ему при организации побега...

Рассказывая о тяжелейших для него испытаниях начала войны, Печерский сохраняет все то же немногословие. «Лето и осень 1941 года. Беспрерывные бои с напирающими полчищами немецко-фашистских армий. Из одного окружения выходим, в другое попадаем. В начале октября 1941 года после тяжелых боев под Вязьмой попал в лапы гитлеровцев. В плену заболел сыпным тифом. Всех военнопленных, больных тифом, немцы обычно расстреливали. Я сумел скрыть свою болезнь и как-то чудом остался жив. В мае 1942 года вместе с четырьмя пленными пытался бежать, но нас поймали и отправили в штрафную команду в город Борисов, а оттуда в Минск», – краткие строчки, которые при желании можно было бы «разархивировать» до целого романа! И здесь тоже проглядывает советский человек, которому постоянно внушали идеалы личной скромности и коллективизма...

Можно долго изучать мемуары Александра Ароновича и так и не найти в них ответа на вопрос: почему именно он стал новым Моисеем, поведшим вверившийся ему «народ» из «плена египетского»? Единственное, что бросается в глаза: его изначальная любовь к людям, радость от того, что видишь в другом человеке что-то хорошее. 

С какой неподдельной теплотой писал он о своих собратьях по концлагерю! «Лишь теперь я могу внимательно рассмотреть Бориса. Он рослый, широкоплечий, с грубоватыми чертами лица. Из его «подвальных» рассказов я узнал, что какое-то время он был возчиком, потом мясником, потом стал шахтером. Аристократическими его манеры никак не назовешь, но за его несколько напускной грубоватостью много душевной теплоты. Позднее я понял, что за резкостью Бориса скрывалась постоянная готовность прийти на помощь, всепоглощающее чувство сострадания к боли ближнего», – вспоминает, например, Печерский об одном из своих товарищей. Александр Аронович изначально являлся «нормальным человеком», и для этого ему совсем не обязательно было вытравлять из себя «советское».

Условия существования в лагерях Минска и Собибора, постоянное соседство со смертью, ежедневно являвшейся за новой жатвой, являлись столь жуткими, что немудрено было превратиться в тупую запуганную скотину. Воспоминания Печерского о лагере пестрят подробностями, ужасными в своей повседневной обыденности: как заключенных расстреливали для острастки и ради развлечения, как к ним придирались по малейшим пустякам и забивали насмерть, как доводили до изнеможения непосильной работой, как травили собаками и бросали в кипяток, как истребляли людей ради их вещей и чтобы получить из их трупов «сырье» для нужд вермахта. Обычные будни ада...

Впервые оказавшись в Собиборе, Печерский спросил у одного из «старожилов», почему воздух пропитан запахом гари. «Не спрашивайте, – был ответ. – Там сжигают тела ваших товарищей, которые прибыли с вами. Вы не первые и не последние».

Это был советский лейтенант

Лев Симкин в своей книге «Полтора часа возмездия» пишет, что уже само «прибытие советских военнопленных как монолитной группы, обладающей боевым опытом, повысило моральный дух узников Собибора – уж очень отличались они от «старожилов». Удивительно, что Печерский, к тому времени уже почти два года страдавший в плену, не только не сломался, но в полной мере сумел сохранить в себе человеческое достоинство. То был его личный каждодневный бунт против бесчеловечной системы. Но этот огонь ярко прорывался наружу лишь изредка: как в знаменитом эпизоде с чурбаком, который Печерский расколол за пять минут, а потом отказался от предложенных надзирателем сигарет и куска хлеба – одержав над ним моральную победу.

Характерно также, что в Собиборе Печерский не задержался – его доставили туда 23 сентября, а уже 14 октября состоялся побег. Всего каких-то две недели потребовалось острому уму советского офицера, чтобы детально спланировать и осуществить сложнейшую операцию.

В его воспоминаниях нет упоминаний о каких-либо моральных переживаниях в духе «быть или не быть», которым уделяется так много места в фильме. Печерский быстро включился в процесс руководства заговором и деловито сообщает детали: что сделал, с кем поговорил, о чем условился и т. д. Тон повествования слегка размягчается лишь в моментах, когда Александр рассказывает о своих отношениях с девушкой Люкой – одной из несчастных лагерниц, увидеть которую Печерскому после побега уже не довелось. А далее все та же скупая деловитость сквозит в описании уже и самого восстания: как кончали нацистов, как пробивались к воротам, как бежали к лесу.

И лишь когда самая опасная часть пути преодолена, автор позволяет вырваться душившей его горечи: погиб его товарищ Шлойме Лейтман. «Какая боль! Вырваться из лагеря и умереть, оказавшись на свободе!.. Столько дней мы с ним пробыли вместе в лагере. Дни, равные годам. Жили как братья. О чем только мы с ним не переговорили по ночам, лежа рядом на нарах. Его ясный ум, спокойствие, отвага, преданность поддерживали меня в трудные минуты. Восстание готовили мы вместе. Советовался с ним и о каждой мелочи, и о важных делах. Достаточно было, чтобы Лейтман кивнул головой, как я верил: иначе не может быть. Шубаев передал мне от Шлойме последний привет, его благодарность... Кого надо благодарить за то, что мы сейчас на свободе, если не Шлойме?»

Точно так же Печерский сокрушался и о Люке – от нее у него осталась единственная память: подаренная перед побегом рубашка.

Беглецы благополучно переправились через Буг и очутились в белорусских лесах, присоединились к партизанам. На этом кульминационный момент жизни Печерского закончился. Он прожил еще свыше сорока шести лет, и не всегда эти годы были легкими – особенно первые после побега. Ему пришлось пройти и штрафбат, и послевоенные тяготы – но все это было лишь затянувшимся послесловием к главному делу его жизни. Печерский никогда не строил из себя героя и снова ушел в тень. Однако все эти долгие годы он так и не выбрался из тени Собибора – пережитое властно стояло за плечами, напоминало о себе. Александр Аронович изживал душевную боль тем, что старался донести до окружающих правду о том, что ему довелось увидеть; он рассматривал это как свой моральный долг.

Самое замечательное качество этой личности – сталь снаряда за бархатом внешней доброжелательности. Можно всю жизнь прожить с таким, как Печерский, на одной лестничной клетке, ценить его за скромность и доброту – и так и не узнать, на что он способен в экстренной ситуации.

И да, еще раз подчеркнем – до мозга костей это был человек советский. «Теперь это не модно вспоминать, но мы не можем из этой истории вырезать того факта, что это был советский лейтенант. Причем не из строевой пехоты, не из каких-то суровых разведчиков войск дяди Васи Маргелова, т. е. воздушных десантников, не морской пехотинец. Это просто человек, электрик из депо, который прошел срочную службу в РККА, потом был призван в действующую армию во время войны отдавать воинский долг Родине. И вот этот человек, электрик, он сумел организовать самый массовый побег из концлагеря. Да, он был этнический еврей, но как мы можем вырезать из его истории то, что он получил военное воспитание и вообще воспитание в СССР?» – риторически вопрошает Клим Жуков.

Будем же помнить Александра Печерского. Никто не застрахован от попадания в экзистенциальную ситуацию. Дай же Бог каждому из нас поступить в ней так, как поступил бы он.