18 июня 1880 года в Москве был открыт памятник Александру Сергеевичу Пушкину. Событие, оказавшее огромное влияние на русскую жизнь и проникнутое особым символизмом. Чем же оно оказалось знаменательным?
Начнем с того, что инициатива установки памятника исходила от выпускников Царскосельского лицея. Но первый сбор средств, объявленный еще в 1860 году, не вызвал никакого ажиотажа. Так что через 10 (!) лет пришлось объявлять вторую подписку. Как видим, современникам идея установить памятник великому русскому поэту не казалась чем-то столь уж важным и необходимым.
Вообще, справедливо замечание Ахматовой, что Пушкин во второй половине 19-го века «был полузабыт», а культ его теплился лишь в культурной элите, почти в «секте». Властитель дум разночинной интеллигенции Виссарион Белинский еще в 1834-м «похоронил» Пушкина, объявив, что поэт «кончился», а вместе с тем кончилось и его влияние... Либеральные критики 60-х вообще не находили в Пушкине ничего примечательного.
Особо отличился тогда проворный журналист Д.И. Писарев (стараниями большевиков не забытый и до сих пор), в статьях которого Пушкин представал светским бездельником, предающимся романтическим мечтаниям в тот момент, когда время требует «борьбы за народное счастье». Мелкий человечишка, исполненный внутренней пустоты, духовной нищеты и умственного бессилия, которому удается красиво описывать мелкие чувства, дрянные мысли и пошлые поступки – эта писаревская карикатура на Пушкина стала эталоном либерального взгляда. И по сей день та или иная либеральная голова готова всплыть на поверхность и артикулировать нечто подобное, лишь только представится случай.
Тогда же, в эпоху разгула писаревщины, граф Голенищев-Кутузов дал точное определение тогдашним «шестидесятникам», назвав их «нашествием варваров на русскую литературу» и отвечая на их «дикое требование» к литературе предоставить «вещественную пользу» бессмертным пушкинским: «Подите прочь – какое дело поэту мирному до вас?».
Однако с разгулом варварства, обосновавшегося в демократическом лагере и свившего гнезда в демократической прессе, надо было что-то делать. Противостоять этому непрестанно гудящему сонму библейской саранчи всерьез в то время мог, наверное, один Достоевский.
В романе «Бесы» (1871-1872) писатель вполне ясно открыл метафизическую природу явления. Но требовалось нечто еще. Указав на духовную чернь, бесов, разыгравшихся, когда солнце русской культуры закатилось, следовало теперь указать и на само солнце. И открытие памятника, установленного на собранные почитателями пушкинского таланта деньги, оказалось как нельзя кстати.
Подобно Гоголю, Достоевский боготворил Пушкина, и, как и Гоголь, всю жизнь черпал у него свои сюжеты: «Быть может весь мир создан в форме совершенного пушкинского стихотворения», заметил он устами одного из своих героев. Состояние же русской мысли в момент рождения его «Пушкинской речи» прекрасно иллюстрирует эпизод, описанный в «Дневнике писателя», когда на похоронах Некрасова, в ответ на попытку Достоевского призвать имя Пушкина как первого русского поэта, из толпы собравшейся молодежи слышаться крики: «Некрасов выше Пушкина, выше Лермонтова! Те были только байронисты!».
В общем, Достоевскому становится ясно, что пришло время «обновить зраки образа» русской культуры. И на следующий год такая возможность представляется. В июне 1880 года на открытие памятника Пушкину в Москву съезжается вся творческая элита России (кроме, разумеется, графа Льва Толстого, вконец уже опростившегося и не понимающего, зачем нужно открывать памятник какому-то поэту, а не «генералу или чиновнику, которые хотя бы дело делают»).
Символично и то, что на памятнике оказались выбиты слова, цензурированные в свое время бедным Жуковским: «Что прелестью живой стихов я был полезен//И милосердие воспел» (вместо: «Что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал»)... Настоящие строки поэта будут восстановлены лишь в 1937-м, когда произойдет новое возрождение культа Пушкина уже в Советской России. К тому времени памятник уже переместится со своего места на Тверском бульваре напротив Страстного монастыря на противоположную сторону, а сам монастырь будет взорван большевиками.
После торжественного открытия памятника состоялся «литературный съезд», на котором левые и правые, либералы и славянофилы произносили свои речи о Пушкине: Тургенев, Островский, Ив. Аксаков... Но подлинным событием стала, конечно, речь Достоевского. Которой удалось почти невозможное: примирить в образе Пушкина «западнический» и «славянофильский» векторы русской мысли и указать на всемирное значение Пушкина и Русской идеи.
Речь Достоевского как будто взорвала все привычные русла, по которым кипела вражда западников и славянофилов, и вызвала в самый момент произнесения почти мистическое восхищение. А. Плещеев вспоминал неистовство, которое овладевало аудиторией по мере того, как Достоевский читал свою речь. Так что в конце концов прослезился даже И.С. Тургенев. «Отношения между этими двумя писателями, – замечает Плещеев, – не были тогда близкими и кто это знал – а знали почти все – были потрясены происходящим. Словно вот они обнялись и расцеловались».
«Когда Достоевский закончил свою речь, – продолжает Плещеев, – восторги публики перешли границы. Толпа, особливо молодежи, бросилась к эстраде, крича... Шум несся страшный, как будто рычало невиданное чудовище... Потрясающее впечатление, произведенное речью Достоевского, перенеслось с быстротой молнии за стены Благородного Собрания в город и можно без преувеличения сказать – выросло в историческое событие. Только о Достоевском в Москве и говорили. Казалось, весь праздник Пушкина заключался только лишь в этой речи...» (А. Плещеев, «Пушкинский праздник в Москве. 1880»).
Ив. Аксаков, вынужденный говорить после триумфа Достоевского, заключил общее мнение собрания в таких словах: «Вчера еще можно было толковать о том, великий ли всемирный поэт Пушкин или нет; сегодня этот вопрос упразднен; истинное значение Пушкина показано, и нечего больше толковать!».
Что же такого сказал Достоевский в своей речи? Он, можно сказать, начал там, где закончил Гоголь, доведя мысль его о Пушкине, как единственном и чрезвычайном явлении русского национального духа, до логического конца: не только чрезвычайное, но и пророческое, не только национальное, но и всемирное!
Доказав этот центральный тезис, Достоевский заявил наконец и о своей глубокой вере в народные силы русской души, способной примирить все мировые противоречия: «Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных силах своих ко всемирности и ко всечеловечности?». Стать русским – значит, стать всечеловеком, братом всех людей, указать исход европейской тоске. И, наконец, изречь окончательное слово великой гармонии, «братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» – вот наше всемирное назначение, и вот где Пушкин истинно пророк! Вот где всё недоразумение борьбы наших западников и славянофилов, консерваторов и либералов. Жил бы Пушкин долее, он разъяснил бы «всю правду стремлений наших» гораздо яснее. Но, увы, теперь все это лишь «великая тайна», которую нам предстоит разгадывать без него...
Символично, впрочем, и то, что этот миг примирения оказался действительно лишь мигом, и уже буквально на следующий день война западников и славянофилов закипела с новой силой. Тот же Плещеев пишет, как на торжественном обеде в честь гостей праздника М. Катков поднял бокал за единение писателей, прекращение раздоров и деление на либералов и консерваторов, Тургенев же, не протянув Каткову руки, встал и вышел из-за стола, а за ним последовали все его единомышленники. Тут же следом «московское общество разделилось на две части, и та часть, которая сочувствовала Тургеневу, оказалась куда больше, нежели почитателей Каткова...».
Но хотя этот момент единения русской культуры оказался почти иллюзорным, он все-таки был. Символично, что свою речь Достоевский читал 8 (20) июня 1880 года – день, на который в тот год пришелся праздник Троицы, день рождения Христианской Церкви – нового духовного единства нового мира.
И событие «Пушкинской речи» действительно можно назвать подобием такого рождения. Или – пророчеством о судьбе России? Возможно, если бы Пушкин не был убит, Россия воочию явила бы пример такого единства? Очевидно, во всяком случае, что эхо этого события русская история слышит до сих пор – и несомненно будет слышать, пока стоит Россия. И сегодня, когда новые варвары в Америке и Европе крушат памятники, стирая историю цивилизации, самое время нам об этом вспомнить ...