Известно, что он отказывался и от престижных зарубежных поездок, и от публикаций с гонорарами, если считал, что в результате он может попасть в неподобающий контекст, или если редакторы отказывались публиковать важный для него текст.
Эпигонство засасывает, свой каприз, свой блат – подавно, и эти критические мыслители обнаглели, заигрались и прозевали все моменты…
– Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать стихи? Что вас к этому побудило?
– Было какое-то военное марание в младших классах средней школы, какие-то влюбленности в старших. Интересней – более или менее – думаю, не начало, а продолжение. Годы 55–60-й. Вуз, литобъединение. Влюбленности взрослей, стихи осознанней. А главное, наверное, время. «Пришло время стихов», – Эренбург писал. Время разбираться, что где – где стихи, а где так, строчки-столбики... Чем на ЛИТО и занимались. С острейшим интересом... Из леса столбиков выбирались со скрипом и не враз, зато аппарат, умение отличать попытки от результата отладилось неплохо: результативные стихи – Мартынов, например – казались чуть ли не напечатаны другим каким-то шрифтом… Хотя первым делом аппарат в ход шел для собственного употребления (так некогда ответил Юрий Коваль на хитрый вопрос в анкете издательства: и зачем это он хочет купить своих новых книжек?)…
Могу сказать: именно там и тогда, году в 56–57-м, какие-то стихи у меня и правда получились и я правда это увидел. Вроде и пустяшные, про природу-погоду. Но увидел вполне отчетливо и удивлялся, как это не все видят, не отличают от прежних попыток… И когда вскоре ознакомился с пастернаковскими нотациями: «…Но пораженье от победы ты сам не должен отличать», – все-таки не послушался…
Больше того: думаю, тогда, после 53 года, вообще подошло время осознания искусства как факта, прав, достоинства этого факта, чтоб их отстаивать и с ними считаться. Никому не выдавать на расправу. Для чего и различать факт / не факт самому первым делом…
– Кто были ваши учителя?
– Учителя-преподаватели, учителя-наставники в поэзии? Таких вроде не было. Да и бывают ли такие? Или учителя-образцы, примеры? Да… Все. Все по списку: Пушкин, Лермонтов, Некрасов и Козьма Прутков. Маяковский, Блок, Есенин, позже чуть – Мандельштам. Тот же Пастернак; особенно «Сестра моя жизнь». Позднейшее – меньше. («Август» – особь статья…) Обэриуты… Пародиями Архангельского просто жил. Зощенко поневоле заучивался наизусть, как стихи. И «Василий Теркин», с военных лет, в чтении Антона Шварца по «тарелке»… И куда они потом дели эту запись?..
Но «Теркин» свидетельствовал: Маяковским поэзия не кончилась… Что и подтвердилось крепко около 54-го, когда старый школьный товарищ Алик Русанов дал почитать «самсебяиздат» Глазкова… Он же познакомил с Аликом Гинзбургом – это уже 59-й. Алики берутся выпускать «СИНТАКСИС» из непечатаемых стихов; берут в него и меня. Не во всем удачно, зато я точно теперь могу датировать начало своей карьеры. Какой ни выскочи уже Эпштейн, Кедров, Гельман, Губайловский – с фактом ни один ничего поделать не может. Обходят молчком.
– К какому поэтическому направлению вы сами себя относите?
– Не думаю, что это моя забота: самому себя относить куда-то. Но не так давно появилось удачное, на мой взгляд, слово: открытый стих. Если так обзовут и мои стихи, спорить не стану. А так долго ли изобрести чего-то научного – хоть хронический прагматизм, – а что?..
– С какими художниками вы дружили и дружите? Как они на вас повлияли?
– Те же Алики в том же 59-м повезли в Лианозово. Работы Рабина просто ошарашили, впечатление как-то и сравнить было не с чем. Понимаете, советское искусство и литература не просто же плохие какие-то искусство и литература, но злостно плохие, активно, злонамеренно и целенаправленно. С идеологией – учением, – почему это ихнее плохо и есть самое хорошо. А как же... Учили это, задавали-сдавали… Воспитывали, остерегали от Пастер-накипи и Мандель-штампа… Это эта-то долматусовская ошань (выражение Глазкова)… Рутина, не то что болото и болото, а болото тягучее-липучее, вязавшее по рукам и ногам. И даже не без квалификации, только своей – наоборот. Знавшее это свое дело – что поживей, того не допускать. Только то, что потупее…
Эти очевидные милые тенденции и заставляли первым делом растить зубы, когти и панцирь – не авторам растить-крепить, а прямо их искусству. Чтоб умело искусство первым делом быть фактом. (Поздней это назовут конкретизмом – в основном в параллель с явлениями в мировой поэзии, которых тогда мы не знали: германоязычной в первую голову…) Сама материальность, предметность картины, в отличие от текста, тех же стихов, казалось, окончательно делала работы Рабина фактом из фактов. Бесспорным… Но прежде всего картины захватывали остротой состояния, переживания изображаемого – с этого и начиналась их фактичность, активнейшая фактичность, настоятельность и непреложность. Острое переживание какого-то сдвига в окружающем пейзаже города, пригорода. Начало сдвига, предчувствие или самое первое движение; картины были разные – сдвиг мог, скажем, и развиваться в какую-то конструкцию. Даже с реминисценциями из кубистов, супрематистов. Или, скажем, в Нотр-Дам де Лианозово… Коллаж-монтаж. Мог быть сюжет и более или менее «барачный». Но дело, в общем, не так в этом, как именно в пойманном миге, когда взглянул – и сморгнул: а что-то в этой ночи не так, как в тех… А так, как в той… Что – это уже другой разговор. Может быть, что-то и позади видимого.
Дело самое тонкое, но устроенное куда как прочно, крепко доказанное. В кирзовых перчатках, если бы такие были. Именно перчатках, не варежках. (Еще бы: трудно. Так – уметь же надо... В том-то и дело.) Рабин умеет. И лирик он – просто на зависть нашему брату-поэту.
«ГБ любила группы – как дичь. Но Лианозово не было группой – в смысле, каким-то сговором: просто несколько хорошо знакомых между собой художников пользовались рабинскими воскресными показами картин и везли свои работы сами. Кому удобней, ближе доехать до станции «Лианозово». Дело житейское.
Всеволод Некрасов |
(Моя брошюра «Лианозово», «Век ХХ и мир», М., 1999 г., стр. 63–64)
«Может быть, все дело в том, что у Рабина в Лианозове в 58-м были жена, детей двое, свои картины, каких не было ни у кого, – и не было телефона. Почему и пришлось ему с самого начала вести себя необычно определенно: пускать смотреть эти картины по воскресеньям всех желающих, помнится, не отправляя назад в Москву никогда никого ни при каком гриппе. Не то бы кто и поехал, кто бы что там и увидел. А видеть там было что. И Лианозово не скрывалось: помещение, фактически объявленное свободным для посещения.
<…>
Я туда попал в 59-м, не с самого начала (58-го), и не могу сказать, на чужом или на собственном опыте убедился Рабин, что затевать каждый раз какие-то переговоры через кого-то – вязко, муторно и несерьезно, целиком всякий раз от этого кого-то зависеть, а в конечном счете всегда зависеть от того же ГБ. Телефон легче контролировать, чем Савеловскую дорогу, хотя бывали и такие поползновения. А подходы к бараку – берите на здоровье под контроль и наблюдение. Я художник, показываю свои картины. А что, нельзя? Тогда так и скажите – определенно…»
«…Примеры авторов с подобной позицией – скажем, Г. Айги или Д. Краснопевцев. Но это будут именно скорей отдельные авторы, а Лианозово тем и Лианозово, что жило и действовало как творческое сообщество».
(Та же брошюра «Лианозово», стр. 56, 63).
Рабину я был зритель-псих: пропустить боялся хоть одну работу... А он крепче всех учил, я сказал бы, умению противостоять на своем. Без чего автор вряд ли получится, а в те времена и подавно.
Можно назвать это дружбой? А почему нет?.. Хотя точнее, наверное, творческое родство… К тому же учили все лианозовцы, и так же – примером. В дружбе, вроде, был с Немухиным и Мастерковой, редкого обаяния авторами и людьми. Пока меня не обхамили небрежно… Дела житейские.
А с кем в зрительских и дружеских отношениях сегодня – это с Эриком Булатовым, Франциско Инфанте. Просто по уши обязан и творчески, и житейски. До недавнего времени сказал бы так и об Олеге Васильеве. Но это, что называется, отдельная песня. Или особь статья. (И она, статья, есть в каталоге выставки у Васильева, 2004/2005; и Булатова, 2006 в Третьяковке; и Инфанте, 2006 в Музее современного искусства. Статья другая и третья. По меньшей мере.)
– Существует ли иерархия в поэтическом мире? Если да, кто для вас находится на вершине международной поэтической пирамиды?
– С иерархией дела-вопросы мудреные. А где нам до мудреностей, когда тут лет 20 метааферисты, альманахеры, швыдкие кадры и т.п. изо всех сил разобраться не дают с очевидностью – с простой очередностью – естественно, не в их это интересах...
Не так давно довелось довольно много читать-слышать-телевидеть про пирамиду МММ. Про пирамиду же МПП – Международную Поэтическую – узнаю впервые. Что-то в них должно быть родственное. Очевидно, это фигуры, как нас учили в школе, подобные...
Пирамида – искусственно оформленная куча. Пирамида строится, куча самостроится – случайно или создается сама – из песка, например. Думаю, поэзия все-таки скорей создается, как и вообще искусство. Искусственности искусство боится. Оно стоит чего-то, пока помнит себя: что оно – природное явление. Вершина тут – не обязательно точка и не обязательно – единственная. Но основная мудреность для меня даже не в этом, а в международности… Извините, но для международной поэзии надо быть международному языку. Понимаю, у английского здесь, говорят, хорошие перспективы (особенно благодаря компьютеру) – но ведь именно перспективы – пока. Все еще…
Что, надо доказывать кому-то, что родной язык не учат, даже не усваивают – им живут с рождения, если не раньше? То-то он и родной. А поэзия толком бывает только на родном языке. Возможно множество интересных случаев речи на пересечении, взаимодействии, встрече языков, но когда один из них все-таки опорный. База. Ориентир. (Сам люблю: вот, к примеру, такое что-нибудь –
Гуд Олд Сити оф Лондон
Дефолт
Биг Бенц
Энд Билл Полтергейтстстс)
Бывают полиглоты-феномены, но что-то не вспоминается ни один поэт, который мог бы считаться феноменом, классиком хотя бы в двух языках разом. Поэзию можно определить и как бесконечное освоение речи. Сживание с речью, вживание в речь. Тут и нужна жизнь, и дай Бог, чтоб ее хватило. Освоение вот этой, данной, родной. На настоящее вживание в еще одну нужна, очевидно, и еще одна жизнь.
Всеволод Некрасов |
– Трудный для меня вопрос; верней – каверзный. При моем-то на этой сцене положении… И правда, ведь началось все со сцены – Театра им. Пушкина на Тверском. Театру этому, говорят, анафему посулила еще Алиса Коонен: была славой этого театра, и ее в этом театре обхамило начальство. Мои дела с театром этим сводились к рецензии (совместной с А.И. Журавлевой, моей женой) на спектакль «Невольницы» 78 года. Хороший был спектакль. Поставил Говорухо. Играли Викланд, Алентова, Вильдан. Рецензия вошла в нашу с Аней книгу «Театр Островского» (86 год).
Это действие первое; вот второе. Сцена та же, и на ней на сей раз не что-нибудь кого-нибудь – «Альманах» Айзенберга и Семеновского… Год, кажись, 87-й или 88-й. Событие – фокус: в фокус, по идее, собирают всю-всю революционность перестроечных перемен – чтоб на сцену действующего театра да вытряхнуть компанию каких-то поэтов, да вставить это в репертуарную сетку… Видимо и невидимо надо. Видимых и невидимых сил… Поэты Айзенберг, Гандлевский, Кибиров, Коваль, Новиков, Пригов, Рубинштейн. Компания ничего себе – почти все из т. наз. семинара Чачко-Шейнкера, собиравшегося в Старосадском переулке в огромной – метров 30, наверно – комнате Алика Чачко в обычной коммуналке. Собирались вполне свободно, без посторонних соображений, собирались долго, несколько лет, и за такой срок успели всерьез выявиться профессиональные тяготения и отталкивания. Зашла как-то О.А. Седакова, но не прижилась – не вынесла пошлых речей о том, что такие-то и такие-то стихи Седаковой де особенно удачные: тогда другие что же – не особенно?.. «Это спор слепых о солнце!» – голосил рыженький, один из свиты, полагающейся королеве поэтов… А вот Александр Величанский, скажем, и заглядывал, и слушал, и читал, помнится, и говорил вполне в рабочем порядке. Республиканском…
Но особенно, действительно, складно подобрались те, кого лет через 5 станут называть концептуалистами – кто работали с речевой и стиховой рефлексией. Причем подобрались сами собой – как-то из разных мест. В 78–79-м троих из них пригласит Кривулин в питерский журнал «37», в конце 80-х они съездят выступить в Германию, будут участвовать в KULTURPALAST’е – издании стихов с аудиокассетой – заодно с Е. Шварц и А. Монастырским. Эти трое – Пригов, Рубинштейн и автор этого текста. Всеволод Некрасов. Те самые концептуалисты...
Всеволод Некрасов |
По-моему конкретизм – понятней и естественней. То самое, про что Хармс говорил: кинуть словом в окно – и стекло разобьется. Это беря слово со стороны материи. А со стороны энергии, свойств, воздействий и взаимодействий – вот и будет концептуализм… А если без ученых изысков, конечно, первые концептуалисты – Холин, Сапгир. Взять те же повторы… Да и без Бахчаняна с Лимоновым как-то было бы неудобно… А это (плюс еще Лён и Некрасов) – русско-немецкий двуязычный сборник «Свобода есть свобода» – Freiheit ist freiheit, изданный в Цюрихе еще в 75 году. И внезапно куда-то подевавшийся, выпавший изо всей бешеной раскрутки 80–90-х – как будто такого и не было… Назван сборник, между прочим, по моим стихам: «Свобода есть свобода есть свобода есть свобода есть свобода есть свобода есть свобода есть свобода…» А сами эти стихи – еще 64 года рождения. Соврать не даст хоть и Рабин. Концептуализм это? Пусть будет концептуализм. Или не будет. Стихи от этого ни хуже, ни лучше. Самого автора они, во всяком случае, устраивают.
Но концептуализм так концептуализм – и если отметился в нем некто году в 77-м, так куда же делся этот некто у вас году в 87-м? Да, Гандлевский, тот же Айзенберг – авторы известные, кто спорит. Но самое ядро семинара Чачко-Шейнкера, самая новинка – все-таки именно то, что зовут этим заковыристым словом, именно те авторы, кого называли концептуалистами. А из них Всеволод Некрасов, как ни кинь, не последний – как раз первый по очевидной очередности: то, что в 80-м назовут концептуализмом, я делал еще в 60-м и даже чуть раньше. За добрые 15–20 лет до главных концептуалистов Пригова с Рубинштейном… И какой-то мрази это оказалось некстати. Кому-то из соседей по семинару и кому-то из руководства ВТО, где, кстати, до того я исправно работал лет 10, разъезжая вместе с Аней куда скажут по периферийным постановкам. Театр Островского, а также пара глав в «Пакете» – плоды именно этой деятельности. То-то это Ве Те О пустилось прокатывать-раскручивать почем зря это приго-айзенберго- рубинштейновское мероприятие именно в таком демонстративно усеченном составе сперва эсключительно в стенах своих гостиных, а затем и на злосчастной сцене… И, пожалуй, самое интересное – на сцене этой у них еще и ставилось похабное действо, где один из персонажей носил – буквально носил, на жопе – мое имя и фамилию… Это мразь блатная захотела ославить меня гомосексуалистом… (Мразь?.. А мразь – это и не брань, а технический термин: мразь – кто действует в литературе-искусстве посторонними литературе-искусству средствами. Хоть через партию, хоть через тусовку, хоть через жопу…)
Так вот меня и выперли со сцены, на которой остались фигурять Дима Пригов с Левушкой Рубинштейном. Не стоит же от меня ждать какого-то академизма в рассуждениях об этой поэтической сцене…
– Кто из современных литературных критиков, с вашей точки зрения, заслуживает внимания?
– Простите, а с точки зрения кого из современных литературных критиков заслуживаю внимания я, автор Всеволод Некрасов? Я, собственно, двух таких и знаю: Владислав Кулаков да Татьяна Михайловская.
Конечно, если не считать вниманий-упоминаний вроде внимания М. Эпштейна в «Октябре»-89 или В. Губайловского в 2003 году в «Новом мире». Внимание: даем указание – на этого не обращаем внимания… Долг разве не платежом красен? И даже если напрягусь, потужусь по-христиански и подставлю остатнюю щеку, думаю, никакой объективизм уже не поможет никаким аннинским с рассадиными выглядеть мало-мальски серьезными критиками или теоретиками в этом вот эпизоде – со Всеволодом Некрасовым.
Эпигонство засасывает, свой каприз, свой блат – подавно, и эти критические мыслители обнаглели, заигрались и прозевали все моменты – а момент как-никак в пятьдесят лет без чего-то. Таких, вроде, еще и не бывало. Перед вами пусть встают прошлых лет примеры – но тут примеров и не подберешь. Случай устроили именно что беспримерный. Так пусть будет пример на будущее: а вдруг будущее еще будет?.. Чтоб не так уж уповать беспредельно будущим критикам на бесконечность их безнаказанности…
(Насчет же сцены пусть будет у нас такое резюме:
«…На этой сцене пляшут бесхвостые и комолые черти…»
(Салтыков-Щедрин. «Литературный раек», 1856 год )
И если иметь в виду сцену Театра им. Пушкина с мразенберговским «Альманахом» 88 года – целиком солидарен с этой характеристикой. Щедрин – это Щедрин, да и Алиса Коонен женщина, видно, не промах.)