Розы в терновнике

Бекар вспоминает молодость и решает начать жизнь сызнова: устраивает скандал подловатому декану (судя по всему, любовнику жены), увольняется с работы. Наконец, осознав, что влюбился в ту самую студентку, назначает ей свидание… и вдруг встречает жену, которой осточертела «свобода».

Жена возвращается к покинутому мужу, жизнь почтенного музыковеда снова входит в привычную колею.

И тут он умирает – не выдерживает сердце.

Московские невротики и иринчатая эротонимика

Таков сюжет первой части диптиха («Бекар») одного из лучших, на мой взгляд, современных прозаиков Афанасия Мамедова.

Диптих называется «Хорошо, что только раз». Вторая его часть («Белый джаз в четыре руки») более смутна: нервная джазистка Варвара Фанайлова (хотелось бы знать, в честь чего героиня Мамедова обрела фамилию известной современной поэтессы), таинственная фотография Картье-Брессона, навязчивое желание Варвары определить «шестого», того, кто остался за кадром этой фотографии. Невроз, визиты к психоаналитику, ревность к партнеру (во всех смыслах) – виртуозу Леониду. Гастроли, заграница, Германия, мосты, ратуши…

О чем бы Мамедов ни писал – о Москве ли, о Баку, – на всех широтах его проза сохраняет свою стильность (порядком истрепавшееся слово «стильность» здесь как нельзя кстати).

Но если в декорациях романтического юга, где все женщины знойны, а все мужчины отважны и неотразимы, эта стильность не выпирает, то на севере (а Москва – это север) она выпадает на дно повествования льдистыми кристаллами.

Истории из жизни бледных московских невротиков пропитаны студеными стихиями музыки и фотографии, прошпигованы модными брендами и мастерски охлаждены. Но именно это пижонское ледяное дистанцирование Мамедова от предмета повествования, завораживая, в то же время немного расхолаживает.

Про Баку было интереснее.

Брунгильда и цыгане

Как только узнаешь, что главную героиню «Родо-дословной» зовут Ивонна Варенья, а ее отчима, болгарина-цыгана, красавца-мужчину и уголовного элемента, величают Светозаром Максимильянским, улетаешь мыслью куда-нибудь эдак в Адлер или в Гагры.

Впрочем, основное действо развернется чуть севернее – в степном донецком поселке, обиталище цыган и янголов («янголы» – типа ангелов, но живут на земле).

Детство Ивонны протекает в этом поселке. Куда ни глянь – повсюду волшебники и чудесники: сапожник дед Яков тачает магические чеботы, сестра Якова девственница Параскева растит странные розы, у подкидыша Лисенка Жорика – кисточки на ушах и полоска рыжей шерсти на спине, цыганский молодец пан Роман тоже не просто так ходит по земле. У него волосы прут с бешеной скоростью и во время танца на глазах у зрителей отрастают до пят.

Милорада Павича продвинутая публика прочла, Кустурицу, опять же, посмотрела, Бреговича послушала. Хочется ей, продвинутой публике, чего-то такого-эдакого. «Магического реализма» хочется.

У Максимовой – сплошной «магический реализм»: церкви в терновнике, розы в палисаднике, говорящие пни, древние предания и спящие феи. Вот только этот самый «магический реализм» Максимову подводит: поначалу ее текст воспринимается с большим интересом, но потом…

На двадцатой странице – «магический реализм», на тридцатой – он же самый. Композиции нет, внятного сюжета нет – сплошь чудеса и розы в терновнике. Увы, опять обещающее начинание загублено однообразием. Почему современные «магические реалисты» не умеют быть разнообразными? Маркеса хоть бы перечитали – не на одном же Павиче белый свет клином сошелся.

Цикл рассказов Александра Хургина «Брунгильда и любовь. Из жизни евролюдей» не без остроумия обыгрывает национальные стереотипы. В основном в отношении немцев. И не только немцев.

Украинские колдуны

По части поэтических подборок июльского «Октября» мне трудно сказать что-либо: эти подборки напрочь выпали из моей памяти. Странное дело: и написанные в современной манере стихи Инги Кузнецовой, и более традиционные тексты Леонида Завальнюка вполне профессиональны. Но не оставляют по себе ни следа после прочтения.

Положение спасает третья, тематическая подборка «Октября», озаглавленная «Украинские колдуны». Дикорастущая поэзия трех ярких авторов – потаенного классика украинской литературы ХХ века Богдана-Игоря Антоныча, представителя следующего поколения Олега Лышеги и современного создателя модной прозы Сергея Жадана – впечатляет. И остается в памяти. Отдельная благодарность за это переводчику (и автору вступительной статьи) Андрею Пустогарову.

Куклы-роботы и проворный кролик

Читатели «Октября» узнают о таких достойных внимания специальностях, как технический писатель (технопис); сочинитель дипломов, курсовых и контрольных работ; автор сценариев к рекламным роликам; сценарист компьютерных игр; автор текстов для кукол-роботов; сценарист телесериалов; писатель рассказов на заказ (детских, юмористических, эротических).

Замечу, из всего этого разнообразия Владимир Жуков так ничего и не выбрал; поэтому опыт его литераторской работы имеет смысл счесть отрицательным.

В контрапункт к нему предъявлен иной опыт (Анна Яблонская, «Никуда не надо»). Яблонская (в отличие от Жукова) не искала работу, а, напротив, уволилась со своей работы и решила стать писательницей. Итог: листы бумаги на ее столе так и остались девственно чистыми… Трогательная парочка. Царь-колокол и Царь-пушка.

Далее: Валентина Голубовская («Александр Менделевич») вспоминает своего старого преподавателя А.М. Баренбойма, Мария Кретинина («Цветы небывалые») пишет о выставке художников «Голубой розы», а Наталья Рубанова («Возможность Уэльбека») – понятно о ком.

Аркадий Райкин однажды представил осовремененного доктора Панталоне – директора «исследовательского института смеховедения», автора «трактата о смехе» («смех бывает оптимистический и пессимистический, идейный и безыдейный…»).

Панталоне бессмертен – об этом думалось мне, когда я читал «статью-поэму» Михаила Эпштейна «Любовные имена. Введение в эротонимику». Эротонимика, если кто еще не знает, – наука о любовной речи (до такого и Райкин не додумался). Написана «статья-поэма» как бы не всерьез («поэма» ведь), однако с цитатами из Лосева и в эдакой стилистике: «Любовь соотносится с бесконечным классом объектов, от родины до мороженого, но даже если ограничить ее подклассом любимых и желанных существ…»

Время от времени среди академических терний подобного рода проглядывают цветочки красноречия, типа того, что для влюбленного в Розу весь мир розовый, а для влюбленного в Инну – синий. Замечательны также придуманные Эпштейном неологизмы
«иринчатое», «иринистое», «ириненькое», «ириннейшее» и проч.) вкупе с прилагающимися к ним комментариями.

Эпштейн может сказать, что это юмор и пародия. Пускай юмор и пародия, все равно шарлатанство, сотворенное в расчете на гранты «политкорректных» международных фондов. Если даже шарлатанство юмористическое, от этого не легче.

Все рецензии седьмого номера «Октября» связаны с поэзией. Вера Калмыкова рецензирует стихи Ивана Волкова, Инна Ростовцева – поэтические опыты прозаика Бориса Евсеева, Елена Погорелая – сборник Александра Климова-Южина. Кирилл Кобрин пишет о голландском поэте Яне Хендрике Леополде.
Завершается номер заметкой Григория Заславского о знаменитом парижском кабаре «Проворный кролик».
На этом все тернии и розы июльского «Октября» исчерпаны.