На подавление оппозиционных выступлений, которых Остров свободы не видел около тридцати лет, Фиделю Кастро понадобились всего одни сутки. Это при том, что на решения проблем, эти выступления вызвавших, ушли долгие годы, а некоторые из них не решены до сих пор.
Команданте идет к народу
До развала СССР Куба обладала ограниченным суверенитетом и плотной политической привязкой к Москве, но это было не слепое следование «советскому курсу» – это была единственно возможная стратегия выживания для режима, обложенного жесточайшими американскими санкциями. Особенно сильна была энергетическая зависимость, и когда Гавану уже при ельцинской власти сняли с довольствия, страна погрузилась в глубокий кризис: за топливным дефицитом последовал продовольственный. Объективные достижения компартии в миг померкли: не так просто ценить доступную медицину, если нечем кормить семью.
Власть ответила на усиливающийся ропот «закручиванием гаек», но 5 августа 1994 года резьбу сорвало, причем вполне «по-кубински» – в бунт переросли не голодные бунты, а народные гуляния. Положение осложнялось тем, что бунт этот был истинно народным – не имел ни лидеров, ни даже общепризнанных «заводил», хотя впоследствии пропаганда и списала все на «иностранных агентов».
Протест не был мирным – он сопровождался погромами и нападениями на полицейских. Дело шло к вмешательству армии, но Фидель остро ценил свой статус народного защитника и трибуна – и остался верен себе. Несмотря на возражения руководства компартии и собственной семьи, он появился на Малеконе – легендарной гаванской набережной, ставшей центром протестов – и обратился с речью к собравшимся.
Команданте заявил, что понимает их и знает, что жизнь стала тяжелой. Напомнил о том, что достигнуто, и о том, чего только предстоит достичь. Пообещал предоставить право уехать всем, кто этого желает, и улучшение жизни тем, кто хочет остаться. С учетом, что на набережную стали организованно стекаться сторонники Фиделя, антиправительственный митинг постепенно перерос в профиделевский.
Полиция, арестовав всего около сотни человек, окончательно отменила контрреволюцию, хотя кубинцы – политические эмигранты до сих пор отмечают 5 августа как некое подобие праздника.
Недовольным действительно дали визу на выезд, что разрядило обстановку, а спустя несколько лет на Кубе начался свой аналог НЭПа, особенно широко развернувшийся в последние годы. При этом политический кризис неожиданно привел к тому, что Гавана обрела подлинный суверенитет. Во-первых, окончательно перешла на самообеспечение. Во-вторых, всем (и в первую очередь Вашингтону) окончательно стало ясно, что режим Кастро – это именно режим Кастро, а не приложение к СССР.
С тех пор Гавана и Москва, восстановив при Путине некий аналог «особых отношений», шли разными путями, а Кастро обрел законченный статус патриарха. Та поддержка, которую оказывал Кубе Уго Чавес, хотя и оплачивалась командировками кубинских специалистов (в первую очередь врачей) в Венесуэлу, во многом напоминала благодарность ученика, искренне влюбленного в учителя.
Мадуро как чемодан без ручки
Венесуэльский социализм, вдохновленный кубинским, но принципиально отличный от него, стал разваливаться уже после смерти Чавеса, когда страной руководил его преемник Николас Мадуро. Он не обладал и десятой долей авторитета предшественника, не говоря уже о харизме, которая у него отсутствует вовсе. И в то же время показал себя мастером политических интриг и проектов, нацеленных, как правило, на то, чтобы оставаться у власти при любом развитии событий.
Тем временем население стремительно нищало, а многие достижения чавизма стали, по сути, бесполезны: какой прок от дотационных государственных магазинов, в которых раньше было дешево, а теперь ничего нет?
С каждым годом отдаленность Мадуро от ситуации «на земле» становилась все более очевидной, а его фокусы по сохранению личной власти все менее изящными (например, теперь он держится на абсолютной лояльности Верховного суда, который раз за разом пытается превысить свои полномочия).
После проигрыша на парламентских выборах, Мадуро создал под себя новый парламент, породив двоевластие. Его личная популярность была значительно ниже, чем популярность партии социалистов в целом, и продолжала стремительно падать. Когда столица взорвалась митингами, казалось, что как глава государства он доживает последние дни, но кое-какие факторы сложились и в его пользу.
Во-первых, силовики однозначно заняли сторону если не самого Мадуро, то чавистов в целом. Во-вторых, былые заслуги самого Чавеса по-прежнему позволяли рассчитывать на поддержку бедноты. В-третьих, противники режима сильно дискредитировали себя альянсом с американским Госдепом, а сам Госдеп безапелляционно влез в венесуэльские дела, будучи живым напоминанием о ненавидимом колониальном «вчера». Так патриотические чувства венесуэльцев наложились на классовые: Чавес и его команда воспринимались как те, кто допустил народ до политики, некогда приватизированной богатыми проамериканскими элитами. Делать шаг назад не хотелось из принципа.
Поэтому Мадуро устоял, продолжая доедать чавесовское наследие. А Венесуэла оказалась в патовой ситуации: позиции старой гвардии все еще прочны и охраняются военными, но и оппозиция, черпающая энергию из недовольного обнищанием населения, слишком сильна, чтобы просто рассосаться.
При посредничестве Норвегии стороны вот уже несколько месяцев ведут переговоры на Барбадосе. Мадуро явно тянет время, желая дождаться окончания мандата оппозиционного ему состава парламента. Но реальность такова, что с обнулением мандатов кризис не закончится, напротив, грозит перейти в очередную острую стадию. И дело идет к тому, что Мадуро все-таки придется уйти, чтобы сохранить чавесовскую Венесуэлу. Точнее то, что от нее осталось.
Мадуро не равен Венесуэле. Более того, Мадуро не равен правящей партии и режиму чавистов (фото:Carlos Julio Martinez/Reuters)
|
Ни для венесуэльских силовиков, ни для венесуэльской соцпартии на Мадуро свет клином не сошелся – есть и другие кандидаты, прочно ассоциированные с Чавесом и его наследием. Например, губернатор штата Миранда Эктор Родригес, который, в отличие от Мадуро, не утратил прямой связи с народом, а потому по-прежнему популярен в массах.
Есть и другие, но дело не в конкретных персоналиях, а в том, что утрата этой самой связи, которая спасла режим Фиделя на Кубе и сделала Чавеса национальным лидером, в случае Мадуро стала просто неприличной. У него есть основания опасаться за свою жизнь, но когда выступления президента перед толпой сторонников – это не репортаж, а результат монтажной склейки, запах позора перебивает всё. Будучи чавистом, необязательно копировать Чавеса во всем, но нельзя быть анти-Чавесом, наращивая дистанцию между собой и действительно голодающим народом.
Ни Фидель, ни Чавес не смогли бы преодолеть экономический кризис в столь запущенной стадии, но они были теми, кто объединял носителей левой идеи в своих странах, а не разъединял их. Мадуро разъединяет, и триумфальный выход на Малеконе для него невозможен в силу и политических, и личных качеств. Он скорее камень, который висит на чавистах, грозя утянуть всех на дно, чем «точка сборки» для режима, продолжающего сопротивляться экономическому кризису и американскому давлению.
Выход из этого пата победой левых – это совсем не обязательно победа Мадуро. Более того, судя по повестке переговоров на Барбадосе, его личная победа там вообще не прослеживается, - и это нужно учитывать. Российская привычка связывать режим с конкретной личностью достаточно устойчива, и без погружения в венесуэльские дела статус Мадуро как чемодана без ручки, нужного только для того, чтобы сохранять властную конструкцию в период «цветной революции», может быть неочевиден.
Меж тем именно в нашей стране такие парадоксы должны быть хорошо понятны: смещение Хрущева не привело к краху СССР, тогда как попытка Горбачева оставаться у власти в Союзе похоронила страну вместе с правящей партией.
В российских интересах сохранение режима чавистов как правящего, с Мадуро или нет – без разницы, но с каждым месяцем он все меньше похож на фигуру, благодаря которой соблюдается шаткое равновесие, и все больше напоминает то препятствие, которое мешает Венесуэле выйти из крайне дорогостоящего для нее политического кризиса, пока еще не стало слишком поздно.