Самое неоднозначное свидетельство о по-настоящему страшном выборе в жизни я получила лет десять назад, уже будучи многодетной матерью.
Я до сих пор не знаю, как к этому свидетельствy относиться, поэтому, скрывать не стану – чем больше плеч, тем легче бремя, щедро поделюсь чужой бедой и оставлю это здесь, чтобы каждый решал для себя, по силам душевным или физическим.
Имени этой женщины я, конечно, не вспомню, а документальный фильм о ней сняло германское телевидение.
Медсестра, с приличным стажем, она работала в отделении гинекологии одного из немецких госпиталей и в частности ассистировала при абортах.
У нее самой уже было четверо детей, и она готовилась стать матерью в пятый раз, когда рутинная процедура, на очень ранней стадии беременности, обнаружила у ее нерожденного ребенка сразу несколько тяжелейших патологий, при которых жизнь «плода» даже в утробе в буквальном смысле висела на волоске и была совершенно немыслима при рождении.
![]() |
Ей очень прямо сказали: если и предположить, что этот ребенок сможет появиться на свет живым по истечении положенных девяти месяцев и не умрет сразу при рождении, более нескольких часов он не проживет.
Oна все очень правильно поняла. И даже спокойно готовилась к необходимой операции – «по удалению дефектного плода». Не девочка, не восторженная истеричка, не хиппующая маргиналка и не воинствующая традиционалистка.
И – да, неверующая, если что. Она сама это уточнила впоследствии, отвечая на настырные вопросы. Уточнила также, что с отцом всех ее детей они жили «нерасписанными», как теперь многие это делают. Обыкновенная среднестатистическая семья и среднестатистическая гражданка с достойной профессией.
Она все очень верно объяснила отцу своих детей и даже детям: так бывает в жизни, когда ребенок не должен родиться, чтобы не страдать и не заставить страдать других.
Все ее поняли и поддержали. Ни один близкий человек ни тени сомнения не выразил.
И все бы вышло просто и замечательно, и всем было бы грустно, но спокойно, если бы в это самое время в госпитале, где она работала, по каким-то особым причинам не стали проводить какие-то особые исследования и «снимать» в живом режиме, на экографию, процедуры «изьятия плода» на самых разных стадиях беременности, от совсем «почти ничего» до крайних возможных официальных сроков прерывания жизни «эмбриона».
А она, ассистируя в операционном блоке, внимательно смотрела на экран...
Поверит ли она когда-нибудь в Бога, или не поверит – не суть важно. Но в тo, что «эмбрион в зачаточном состоянии» ничего не чувствует и не понимает, она не поверит уже никогда.
Она утверждает, что это крошечное существо, весьма отдаленно напоминающее человека, в стадии эмбриона, понимает и чувствует абсолютно все – и начинает отчаянно метаться, как только в его ненадежное укрытие проникает первая игла.
Она утверждает, что крошечный человек – на любой стадии человек и испытывает ужасный, безмерный, никакими словами не описуемый ужас, когда чувствует, что сейчас его будут убивать...
Она все это очень спокойно рассказывала, без надрыва, и было очевидно: это потому, что к покою пришла через личную беду.
А вслед за ней то же самое подтвердили сразу несколько врачей, принявших участие в тех же исследованиях.
Томить не стану, сразу скажу: закончилось все для всех хорошо.
Про врачей, правда, не знаю, но женщина эта просто сменила «участок работы» в том же госпитале: в операционной больше не ассистирует, но занимается другим полезным делом в родильном отделении. Как только вышла из декретного отпуска, так и сменила участок.
Да, в декрет она все-таки ушла, потому что прерывать беременность и «избавляться от дефектного плода» не стала.
Что-то такое в ней сломалось, или наоборот... Она решила, что не посмеет ни на секунду укоротить жизнь своему несчастному ребенку и даст ему столько любви, сколько сможет, до самого последнего его момента в этом мире.
Она сказала: это единственное, что я могу для него сделать. Я не знаю, почему с ним случилось такое и кто виноват, что оно случилось. Не знаю, за что это всем нам. Я не могу быть в ответе за остальных. Единственное, что я действительно могу, это дать ему чувствовать мою любовь, до самого конца. Чтобы он знал: он не «дефектный плод», у него есть мать и семья, он мой ребенок, он человек и достоин любви.
Честно говоря, в этой истории было много неприятного: набежали телевизионщики, упросили эту женщину разрешить регулярные съемки ее повседневности «в такой тяжелый для всей семьи период».
«Вся семья» тоже не уцелела: не мальчик и не муж, но отец четверых ее детей и этого, еще не рожденного, но уже забракованного ребенка, не выдержал напряжения и ушел из дома, не дожидаясь развязки, но с объявленным телевизионщикам намерением «может быть, вернуться, когда все кончится».
Туда же лезли психологи, психoаналитики и соцработники, проверяющие, достаточно ли питания и внимания эта несчастная женщина может уделить своим другим четверым здоровым детям, покуда у нее свет клином сошелся на пятом, непонятном.Там же толпились лечащие гинекологи, уговаривая эту женщину не рожать без перидуральной анестезии.
Много кого там топталось и много чего болталось, за и против, невнятно одобряемого и категорически порицаемого.
Но она все-таки родила. Причем дома. Так получилось. Без перидуральной анестезии, с телевизионщиками в соседней комнате и скорой помощью у порога, на случай, если будут осложнения. Но осложнений, к счастью, не было, и с новорожденным ребенком ее никто ни на секунду не разлучил.
И она ни на секунду его не оставила, а все что-то ему шептала и шептала, пока все вокруг охали и шныряли. Вот и все.
А ребенок этот родился живым. И прожил пять дней. Или пять часов... Я теперь уже точно не знаю. Да и не хочу знать.
И вы, прежде чем возмущаться, подумайте.