Париж, воскресенье, октябрь 2016 года, неподалеку от только что построенного русского православного Собора Св. Троицы.
Десятки тысяч французов длинным кортежем прошли по западным округам Парижа, чтобы собраться на большой круглой площади, омытой нежным светом осеннего солнца.
Любое прикосновение стало жестом рискованным и сомнительным
Перед Эйфелевой башней, под доброжелательным взглядом статуи маршала Первой мировой войны они собрались, чтобы вновь подтвердить свою приверженность онтологической Истине, которая находится в опасности: у ребенка лишь одна биологическая мать и только один биологический отец.
Так они восстают против модной идеологической иллюзии, каковая тщится разрушить онтологическую действительность кровнородственных связей человека, прибегая и к биологическим махинациям, и к законодательной казуистике.
Какую новую belle époque (прекрасную эпоху), какой brave new world (дивный новый мир) обещает нам западная элита!
Делайте ваш выбор, потребители: быть вам мужчиной или женщиной, заводить ли вам ребенка с партнером того или другого пола!
Опираясь на этнографические данные о половом воспитании самых первобытных сообществ, утвердим равенство жено-муже-людей как на работе, так и в ватерклозете!
Мода, как путеводная звезда, показывает нам эти «тренды»: плечи мужчин «стираются», зато их осиные талии сужаются, и все это для того, чтобы проскальзывать в одежду «унисекс»; тогда как женщины со своими диетами теряют женственные формы.
Молодые женщины должны иметь право ласкать своих друзей-мужчин, как плюшевые игрушки: и горе тем неокультуренным мужчинам испытать желание тогда, когда у его (по определению) более цивилизованной партнерши этого желания не то чтоб есть, но и не то чтоб нет!
Любое прикосновение стало жестом рискованным и сомнительным.
Следуя американскому примеру, мужчины избегают подниматься в лифте, уже занятом одной женщиной; французские учительницы не прикасаются более к своим ученикам, опасаясь, что их жест будет дурно истолкован.
Если добавить к этому одержимость наших политических элит вмешиваться в мельчайшие аспекты нашей личной жизни, чтобы сделать из нас и наших детей здоровых и просвещенных граждан, навязывая нам нормы нашей частной жизни и стандарты поведения в нашей профессиональной жизни, предписывая нам заниматься медитацией, когда уже больше нет сил терпеть, мы получим пуританское общество, лишенное большей части своей жизненной силы, беспомощные члены которого являются отличными орудиями общества материального потребления, ведомого сильными мира сего.
Но этот утопический проект, который пытается превратить граждан Западной Европы в ангелов-потребителей, рушится.
Социальные протесты следуют один за другим, и на каждых выборах избиратели все больше противятся светлой мечте о превращении нашего континента в одну большую деревню, похожую на спецпоселение из британского сериала The Prisoner («Заключенный»).
Зачем было нужно, чтобы западная элита, дерзко самоуверенная в способности моделировать сущность любого человека, открывала двери Европы беженцам, культура которых не готова раствориться ни в сумасшедших проектах элитариев, ни в жизненных моделях простых людей?
Пытаясь обратить нас в существа без роду и племени, с одомашненными влечениями, едиными лишь в исповедовании веры в материальные блага, наша элита отрезает нас от остального человечества, как и от нас самих.
Восточная Европа сопротивляется «европейским ценностям» и их руководителей отлучают от Запада за их «популизм». Россия смотрит на нас с отвращением.
Но наши идеологические иллюзии, видимо, слишком прекрасны, чтобы позволить себе расслабиться и отказаться от них, так как если мы от них отречемся, мы непременно грохнемся на грешную землю.
«Человек ни ангел, ни зверь: несчастье его в том, что чем больше он стремится уподобиться ангелу, тем больше он превращается в зверя» («Мысли», Блез Паскаль, 1669).
(Благодарю своего хорошего приятеля господина П.В. Качалова (доцент. Москва) и Татьяну Пуримову-Моннье (лингвист. Париж).