Как вариант рассматривается неконтролируемое употребление психоделиков, в данном случае – псилоцибиновых грибов, судьба которых сейчас решается в Нидерландах.
В качестве аргумента против их легальности можно было бы привести и случай Башлачева, если бы не одно но.
Душа гуляет
Ранний русский рок был предельно политизирован. Даже если в нем не было ни слова о политике. Всё, что шло вразрез с одобренным официальным искусством, было песнями протеста
От алкоголя гибнет огромное число людей, но его пока что не собираются запрещать. А психоделики, особенно грибы, требуют особой осторожности; крайне желательно присутствие рядом трезвого человека, так называемого ситтера, который контролирует безопасность беспомощного подчас человека.
Так случай с Башлачевым – это тоже своего рода самоубийство, игра с бездной, легкомысленное обращение с силой, которая многократно превосходит человеческие возможности.
Что вполне соответствует экстремальному характеру его творчества, жизни на краю, которая, увы, не может по определению продолжаться долго.
В качестве аргумента в споре мне наверняка приведут Егора Летова. Исключение, которое подтверждает правило, пожмем мы плечами.
На краю можно постоять, но постоянно жить там невозможно, творить на пределе – путь столь же достойный, сколь и опасный, столь же созидательный, сколь и деструктивный.
А спокойная созидательная концентрация в искусстве – тоже ведь подвиг, вернее, подвижничество, потому что протяженно во времени, в отличие от подвига, представляет собой не жест, а движение, сложное и неоднозначное.
Василий Розанов писал, что известные строчки Некрасова про то, что «хорошо умереть молодым», сослужили весьма худую службу отечеству, имея в виду прежде всего террористов и вообще радикально настроенную молодежь.
Радикализм в музыке куда менее опасен, несмотря на, казалось бы, крайнюю политизированность песен: в субкультуре она выполняет роль громоотвода, переводя возможный политический жест в эстетический.
Один из очень мощных моментов этого радикализма – самоубийство или ранняя смерть творца, вечно молодой миф. Александр Башлачев и Янка Дягилева – трагические иконы русского рока. И я уверен, что они меньше всего хотели бы быть этими иконами, но такие вопросы решают «почва и судьба».
Ранний русский рок был предельно политизирован. Даже если в нем не было ни слова о политике. Все, что шло вразрез с одобренным официальным искусством, было песнями протеста.
Александр Башлачев задал в рок-музыке направление, которое можно обозначить как «русское». Собственно, Башлачев – это не рок, это шансон, надрывный и яростный. «Русское» потом, через много лет, выродилось в Талькова и «Любэ» и стало хорошим коммерческим продуктом не только у попсовиков, но и у музыкантов, играющих тяжелый рок.
Творчество Башлачева – это середина 80-х, эпоха становления русского рока, поиск им своих корней и отталкивание от его западного старшего брата.
Корней, в общем-то, быть не могло, могло быть только утверждение высокой и гордой провинциальности этого жанра и поиск соотношения формы-содержания, наполненных местными реалиями, которые выплескивались из музыкального сознания рок-современников.
Время удивительной невнятицы и удивительной свежести.
Жизнь на краю
Да и рок ли та музыка, которую делал Башлачев?
Междужанровость благодатна, так как позволяет не вписаться в формат, но при этом и избавляет от присутствия в возможных рейтингах. Хотя, живи Башлачев сейчас, его наверняка определили бы по ведомству какого-нибудь рок-шансона.
«У меня гитара составляет группу. Если бы я играл с группой, я бы освободился от гитары, но при одном условии: чтобы группа давала мне такой же драйв, какой дает мне гитара», – говорил он в интервью журналу «РИО».
Слово «драйв» – главный термин в то десятилетие по отношению к музыке. Музыки как таковой могло не быть, слов тоже, равно как и вокала, но если был тот самый драйв – всё прощалось.
«Душа гуляла, душа летела, душа гуляла в рубашке белой, да в чистом поле, всё прямо, прямо, и колокольчик был выше храма… Кто жив, тот знает, такое дело: душа гуляет и носит тело… Возьмет за горло – и пой как можешь, как сам на душу свою положишь».
Башлачев весь – переход от задушевности в крик. Его нельзя слушать спокойно, надо или заражаться его энергией, или проходить мимо. Это именно гипноз, как это часто и бывает с музыкой, шаманство и камлание. Его тексты на бумаге читать почти невозможно, уже непонятно, как они могли восприниматься отдельно от музыки и ходить в списках.
Сейчас он не так знаменит, как при жизни или в первые годы сразу после смерти, но опыт его песен очень важен для нас. Важен не только как пример одного из сорванных голосов нашей «слишком медленной весны», но и как поэт очень странной и очень русской традиции.
Башлачев был погружен во внутреннюю форму слов, он выискивал в его звучании новые значения, не отмеченные в обыденном языке. Любопытно, что это свойственно многим «проклятым» поэтам, которые, каждый по-своему, живут на краю и не всегда умирают в преклонном возрасте. Я назову только два имени: Цветаева и Губанов. Такая же музыкальность, возведенная в принцип, выпевание смыслов, бытовой и творческий радикализм, трагическая смерть.
«Крайний» опыт этих поэтов не дает осмысленного погружения в спокойную и глубокую стихию творчества. Вместо этого – мощные инсайты, постоянная проверка на прочность этого мира, предельная искренность. Две стороны искусства, две разных дороги, равно ценных любой культуре. И ранняя смерть, вопреки Некрасову (или Ницше), отнюдь не достоинство творца, а слом судьбы, который неизбежно сообщает творчеству особый замысел и завершенность, каковых оно не ведало еще вчера.