Розанов принес в русскую словесность одну важную особенность - обсуждать предельные, «проклятые» вопросы на уровне обыденного разговора, то вполголоса, интимно, то срываясь на истерику. Его стиль – дневниковый, отрывистый, афористичный. Он любит удивлять. Представьте себе, что я рассуждаю об удвоении ВВП, а через несколько страниц привожу материалы семейного архива – длинные письма каких-то дядюшек и тетушек. Или снабжаю глубокие рассуждения указанием на место или повод их написания – например, «собираясь на именины» или «за утренним чаем» и даже «в кабинете уединения», т. е. в уборной.
Такого отечественная литература еще не знала, и его книга «Уединенное» (1911), на первой же странице которой автор посылает читателя к черту, произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Отклики были самые разные – от восторженных приветствий до брезгливых реплик. И этот маятник восприятия раскачивается уже больше ста лет. «Это открытие», «дрянь», «самый большой дар в русской прозе», «Распутин русской философии».
Надо сказать, что круг вопросов, которыми интересовался Розанов, был предельно широк: от религии до секса. Древний Египет, нумизматика, семейный вопрос, революционное движение, обонятельное и осязательное отношение евреев к крови, гомосексуализм и Православие, литературная и художественная критика.
Многие предметы до книг Розанова просто не мыслились как предмет широкого обсуждения. Сам язык был к этому еще не приспособлен. И именно Розанов заставил русскую литературу и философию научиться говорить о запретном без оглядки.
Обычно Розанова вспоминают в связи с шокирующим предложением ставить на ночь в алтаре кровать для новобрачных и благодаря его антисемитским эскападам в связи с нашумевшим делом Бейлиса.
Но Розанов любопытен тем, что его нельзя оценивать однозначно, ему нельзя подобрать какое-то четкое определение. Он всегда ускользает – в его произведениях можно найти прямо противоположные по смыслу и оценкам высказывания. Отношение к еврейству может колебаться от оскорблений до обожания. Христианство может осуждаться за нехватку витальной, жизненной энергии, и вместе с тем мало у кого повернется язык назвать Розанова не православным.
Даже в жизни он был многолик. С легкостью публиковался одновременно и в либеральных и – даже не в консервативных, а в откровенно черносотенных изданиях. Многими это воспринималось как двурушничество, политическая беспринципность. Но секрет, наверное, в другом.
Розанов никогда не был абстрактным философом. Его всегда интересовала идеология в ее явном проявлении, в реальной жизни, в конкретных ситуациях, в ее воплощении, вплоть до сугубо плотской стороны. Ему нужно было «потрогать» идеи, попробовать их на вкус, запах. Проверить их на прочность потоком жизни, которым Розанов был очарован как никто другой среди русских мыслителей: «Частная жизнь выше всего».
Эти слова были выстраданы Розановым. Надо представить себе уровень ангажированности литераторов конца XIX — начала XX века, чтобы понять, насколько эпатажной была провозглашенная философом идеология приватности.
Парадоксальным образом скандальность произведений сочеталась в Розанове с вполне обычной жизнью озабоченного заработком журналиста и «домашнего» мыслителя.
Новой власти Розанов пришелся не по душе и, разумеется, не мог найти себе места в строительстве светлого будущего, которое так отличалось от его консервативных идеалов. Он скончался в 1918 году в Троице-Сергиевой лавре.
Кстати говоря, сочетание «железный занавес» впервые употребил именно Розанов (а не Черчилль, как принято считать). В 1918 году он писал:
«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес.
- Представление окончилось.
Публика встала.
- Пора одевать шубы и возвращаться домой.
Оглянулись.
Но ни шуб, ни домов не оказалось».