Фирменный прием – совмещение оккультного справочника и бесконечной галлюцинации, спроецированной то ли героем, то ли на героя – ранее автор использовал, чтобы возвести свои замки-тексты на пустынях аравийского мистицизма, позже – чтобы показать во всей красе зияющие дыры математики и квантовой механики.
В «Ложе чернокнижников» жертвой Ирвина стали цветочные шестидесятые. Это и понятно, бурная юность автора не прошла даром. Плюс оккультный опыт. Психоделический Лондон образца 1967 года тонет в дырявом океане измененного сознания его обитателей. Из всех щелей прут галлюцинации.
В «Ложе чернокнижников» жертвой Ирвина стали цветочные шестидесятые |
- Роберт, можно ли сказать, что «Ложа чернокнижников» — стеб, издевательская пародия на оккультизм и эзотерику шестидесятых?
- Я бы не сказал, что «Ложа чернокнижников» — чистой воды развлекаловка. В романе очень много грустного, много ностальгии по временам, которые уже не вернутся никогда. В какой-то степени это роман о печальных компромиссах, на которые идет человек по мере своего взросления. Мне очень хотелось, чтобы книга была грустнее, чем она получилась, но что делать, если эпоха была такой бодрой и веселой!
- Нашел ли в романе отражение ваш собственный опыт? Я читал где-то, что Вы одно время чуть ли не были сатанистом.
- Нет-нет… Тут больше сказался не мой опыт, а опыт людей, которых я хорошо знал в шестидесятые. Сам я никогда не был членом сатанистских сект, хотя один раз и оказался зрителем черной мессы. Скучно это было, надо сказать.
- Ваш роман рассказывает о 1967-м, «Лете любви» в Англии. Скажите, чем, на ваш взгляд, отличался 1967-й в Англии от того же года в Америке?
- Мне трудно сказать, что происходило в Америке, – до 1980 года я не покидал пределы страны. Но нам, в Англии, тогда казалось, что Америка обгоняет нас года на два. Это касалось движения битников, хипповской культуры, экспериментов с ЛСД, Эсалена и подобных ему тусовочных мест. Только в том, что касалось рок-музыки, мы были на высоте. Другое отличие заключалось в том, что у нас не было войны, против которой мы протестовали и, конечно, в конце 60-х британское движение «Запрети бомбу» пошло на убыль… Первые английские хиппи в подавляющем большинстве были выходцами из городского среднего класса. Так что весь этот внешний вид и увлечения наркотиками распространялись достаточно медленно.
Сны не ведают кульминации, изысканности, структурно обоснованных побочных сюжетных линий |
- Можете ли вы вспомнить какой-нибудь безумный случай из вашей хипповской юности?
- Я хорошо помню, как стоял у магазина на Оксфорд Хай-стрит, царапая стену, и кричал своим друзьям: «Жизнь! Вы можете соскоблить ее с этих стен!» Но воспоминания мои достаточно грустные, и у меня нет особого желания возвращаться к ним. Лето 1967 года было долгим, очень жарким… бесконечные дикие вечеринки… но за всем этим стояла глубокая меланхолия. В течение нескольких месяцев или года пара-тройка друзей могли умереть от передозировки или сойти с ума.
- Как бы вы могли определить свой писательский метод?
- Письмо для меня — попытка выйти из своей личности, что-то вроде представления на сцене. Я выбираю себе роль, а затем даю этой выбранной мною роли свой голос.
- Сны в ваших произведениях занимают едва ли не центральное место. Однако в одном интервью я читал, что вы разочаровались в них. Почему?
- Сны – плохие рассказчики. Истории, которые они дают, – плохо сконструированная и лишенная дыхания дребедень типа «потом было это… а потом было то-то…» Сны не ведают кульминации, изысканности, структурно обоснованных побочных сюжетных линий. Они склонны повторяться. Они без особого смысла бубнят одно и то же о тревоге и беспокойствах. Когда я был молод, мне казалось, что сны могут дать что-то действительно великое, и я фанатично записывал все, что мне снилось. Теперь я в них разочаровался.
- А что пришло взамен?
- Не могу сказать, чтобы что-то пришло. Как романист я продолжаю работать с периферией мозга, с теми образами, которые можно увидеть, только-только пробуждаясь ото сна. Эта гипнотическая образность существует во мне всегда: стоит мне закрыть глаза, и я вижу людей, зверей, дома, дороги, цифры и прочие вещи, которые кружатся вихрем в водовороте вечного изменения. Об этом, кстати, я писал в своем романе «Изысканный труп».
- Был ли в вашей жизни мистический опыт?
- В шестидесятых я вступил в Североафриканский орден дервишей и испытал тогда (не один раз) ощущение экстаза и другие сверхестественные ощущения. Сейчас я не могу усомниться или отвергнуть этот мистический опыт, скажу только: я озадачен, что бы это все означало. Эти божественные и мистические прозрения занимают меня все больше и больше. Если же оставить в стороне мистику и экстаз, моя позиция такова: в суфизме содержится вся правда о человеческой природе. Но об этом очень трудно говорить и писать.
- Может быть, все-таки попробуете?
- Мне не хочется рассказывать о Суфийском ордене… Это было в Алжире. По стилю жизни там царило средневековье. Строго исполнялись мусульманские законы. Кто-то медитировал, кто-то читал дхиры (арабский аналог мантр) и принимал участие в суфийском танце. Ощущение Божественного присутствия там чувствовалось очень хорошо.
- Кто, на ваш взгляд, сейчас является лучшим английским писателем?
- Лучший из англоязычных писателей, пожалуй, Джон Апдайк. Лучший британский… ну, наверное, Патрик Ли Фермор, автор книг о путешествиях и мемуарист. Из молодых – замечательный романист Дэвид Митчелл.
- И последний вопрос. Расскажите о музыке, которую вы любите слушать.
- Поп-музыка шестидесятых оказалась на удивление живучей, так что я до сих пор слушаю Донована, Incredible String Band, Velvet Underground и Берта Янша. Еще я очень люблю английскую классическую музыку: Бриттена, Элгара, Вогана Уильямса. Кроме того, я коллекционирую ориенталистскую музыку Римского-Корсакова, Бородина, Сен-Санса, Равеля, Ипполитова-Иванова.